Результаты анализа уровня окситоцина в моче показаны на рисунке 9.11. Оказалось, что участие в военных действиях сопровождается повышением уровня окситоцина. Это справедливо как для патрулирования, не закончившегося дракой, так и для драк, причем между этими двумя вариантами разницы не обнаружилось. Аффилиативные проявления во время подготовки к рейду (объятия, груминг, коллективные игры) не оказывают значимого влияния на уровень окситоцина – тот подскакивает у бойцов независимо от того, обнимались ли они с товарищами перед выходом в рейд или нет (две правых позиции на рис. 9.11). В мирное время уровень окситоцина у обезьян значительно ниже – и тоже вне зависимости от наблюдаемых проявлений дружбы, таких как груминг (две левых позиции). Ранее уже было показано, что груминг у шимпанзе сам по себе не ведет к повышению уровня окситоцина – здесь все зависит от социального контекста и, наверное, от “истинных чувств”, которые трудно измерить. Однако известно, что окситоцин у шимпанзе повышается, когда они делятся с сородичами пищей – и потому такие случаи в данном исследовании исключались из рассмотрения.

Рис. 9.11. Уровень окситоцина (в условных единицах) в моче шимпанзе в пяти ситуациях, слева направо: 1) мирная обстановка, обезьяна не участвует в груминге или иных проявлениях дружбы; 2) мирная обстановка, обезьяна участвует в продолжительном (не менее 10 минут за 90-минутный период наблюдения) коллективном груминге; 3) коллективная охота на мелких обезьян; 4) межгрупповой конфликт без предшествующего участия в аффилиативных действиях, таких как груминг или игра; 5) межгрупповой конфликт с предшествующим участием в аффилиативных действиях. Показаны медианные значения (черные горизонтальные линии), квартили (прямоугольники), перцентили (2,5 и 97,5 %, вертикальные линии), минимумы и максимумы (крестики). По рисунку из Samuni et al., 2017.

В качестве дополнительного контроля рассматривалась коллективная охота на мелких обезьян – поведение, требующее координации групповых действий, но не связанное с риском и враждебностью к чужакам. Оказалось, что у охотников концентрация окситоцина повышается, но не так сильно, как у участников боевых рейдов (третья позиция на рис. 9.11). При этом такие факторы, как пол обезьяны, ее социальный статус, число особей в группе и близость границ участка, не влияют на уровень окситоцина.

Полученные результаты согласуются с предположением о том, что окситоцин усиленно вырабатывается во время коллективных действий, боевых или охотничьих. Он способствует координации групповых действий, которые необходимы как для охоты, так и для успешной защиты территории от воинственных соседей. При этом угроза со стороны чужаков, даже только предполагаемая, как в случае рейдов, не приведших к столкновению, сильнее активирует окситоциновую систему по сравнению с охотой на безобидных колобусов.

Кроме того, выяснилось, что у шимпанзе, участвовавших в патрулировании, а перед этим – в коллективном груминге, уровень окситоцина был повышен еще до того, как начались вопли, беготня и объятия, связанные непосредственно с инициацией рейда. Это стало ясно из сравнения их с обезьянами, которые участвовали в груминге, но в рейд не пошли. Иными словами, если у шимпанзе, участвующего в коллективном груминге в мирной обстановке, измерить уровень окситоцина, то по результатам анализа можно с известной точностью предсказать, пойдет ли данная обезьяна в ближайшем будущем в боевой поход. Похоже, на войну идут те, кого переполняет любовь к сородичам. Ранее у шимпанзе было обнаружено такое же “предваряющее” повышение уровня тестостерона перед межгрупповыми конфликтами (Sobolewski et al., 2012).

Таким образом, окситоцин у шимпанзе, по-видимому, является не столько “гормоном любви и дружбы”, сколько “гормоном любви, дружбы, координации коллективных действий и войны”. Исследование показало, что нейрофизиологические основы человеческого парохиального альтруизма, возможно, сформировались уже у общего предка человека и шимпанзе, то есть раньше, чем предполагалось до сих пор. Впрочем, пока нельзя утверждать, что полученные результаты в полной мере приложимы к человеку. Брать пробы мочи у воюющих людей, следуя за ними по пятам с видеокамерами и пипетками, куда труднее, чем у воюющих шимпанзе. Но антропологи наверняка что-нибудь придумают.

В продолжение разговора о войнах и убийствах упомянем еще об одном любопытном исследовании, которое было посвящено поиску истоков человеческой жестокости и агрессивности. Вопрос этот, надо сказать, обсуждается уже не первое тысячелетие. Одни мыслители, подобно философу Томасу Гоббсу, полагали, что люди агрессивны и жестоки по самой своей природе. Другие думали, что люди от природы добродетельны, но цивилизация их портит (образ “благородного дикаря”), третьи – что все определяется культурой и воспитанием, а от природы люди не хороши и не плохи (концепция “чистого листа”).

Данные, накопленные современной наукой, в том числе психогенетикой (книга 2, глава 3), позволяют уверенно утверждать, что истина где-то посередине. Агрессивность, безусловно, зависит от культуры и среды, но она имеет также и генетическую составляющую, что проявляется в высокой наследуемости индивидуальных различий по уровню агрессии у многих млекопитающих, включая человека. А если признак имеет ненулевую наследуемость и при этом ненулевое значение для выживания и успешного размножения, то он просто по определению не может не эволюционировать под действием отбора.

Хосе Мария Гомес с факультета экологии Гранадского университета и его коллеги попытались реконструировать эволюционную историю летальной (то есть приводящей к гибели сородичей) внутривидовой агрессии у млекопитающих (Gómez et al., 2016). Для этого они собрали максимально подробные данные по летальной агрессии у 1024 видов, относящихся к 137 семействам (80 % всех семейств млекопитающих). Уровень летальной агрессии оценивался как число убийств, совершенных сородичами (представителями того же вида), выраженное в процентах от общего числа задокументированных смертей. Сюда входит инфантицид[44], каннибализм, межгрупповые стычки с летальным исходом и все прочие виды убийства сородичей. В итоге получилась внушительная сводка, содержащая данные более чем о четырех миллионах смертей у млекопитающих.

Убийства себе подобных отмечены почти у 40 % исследованных видов. Однако средний уровень летальной агрессии, характерный для млекопитающих, невелик: 0,3 ± 0,19 % (три убийства на тысячу смертей). Таким образом, летальная агрессия у млекопитающих – явление, с одной стороны, нечастое, с другой – встречающееся у значительного числа видов. Но это если данные по всем видам усреднить. Интересны в данном случае отклонения от среднего. У каких-то видов летальная агрессия повышена, а у каких-то вообще отсутствует – с чем это связано?