раскатит от злости. Теперь-то понимаю, почему. Тебя дожидался. Ты бы шёл к нему, пока он ещё чего не учудил. А то ведёт себя, как пьяный, у которого кувшин отняли, да на виду держат, дразнят.

— Ничего, — процедил Дардиолай, — обождёт ещё. Не убудет.

— Ну смотри. Зря нарываешься, брат.

— Скажи лучше, брат, что слышно о Диурпанее и Вежине?

Реметалк пожал плечами.

— Есть кое-какие слухи. Вроде как они в Поролиссе. И тысяч шесть при них. Или семь. Не только даки. Ещё буры, костобоки, тевриски. Наших нет.

Вот так, значит. И для него, выходит, «наши — это мы». Да только с другого боку. Там, с Диурпанеем и Вежиной людишки. Наших там нет.

— Збел, — позвала его Гергана.

Он обернулся.

Бабка встала, стряхнула с юбки снежное крошево, подошла. Реметалк кивнул Дардиолаю и шагнул в сторону.

— Ну так я баньку спроворю, Збел? У нас с братьями тут есть.

— Ишь ты. Богато живёте. Давай.

«У них с братьями, значит».

Реметалк удалился.

— Сына моего упомянули, — сказала бабка.

— Было дело, — ответил Дардиолай.

Она взяла его за руку и что-то вложила в неё.

— Держи-ка вот.

Он разжал ладонь. Лоскут выделанной кожи, свёрнутый.

— Что это?

— С сыном моим я тебя примирю, Збел, — сказала старуха, не ответив на вопрос.

— Да я не встречусь с ним, — пробормотал он смущённо, — ты ведь слыхала, небось, что Реметалк сейчас говорил о том, чего Залдас в отношении меня удумал.

— Я, хвала богам, на ухо не туга.

— Зачем же тогда?

Гергана не ответила.

XXIX. Царь горы

К наступлению сумерек он уже не мог сопротивляться зову и ноги сами потащили его наверх. И в человеческом облике Збел отлично видел в темноте, но тут навалилась порождённая зовом рассеянность, потому он спотыкался чуть ли не на каждом шагу.

Правое бедро пульсировало болью. До сих пор. А ведь ранее, в попытке проникнуть в лагерь Тринадцатого он уже был серьёзно ранен в бедро. Только левое. И рана затянулась уже к утру. Выгоняя Требония, он даже не хромал. При этом ранили его римляне пилумом. Он вырвал его там же, в бою, не задумываясь. Разорвал собственную плоть треугольным наконечником, сделанным таким образом, чтобы его нельзя было выдернуть из щита. В глазах от боли потемнело, рычал так, что Траян, сидя в крепости, в покоях Децебала, наверняка прямо в постели обосрался.

И только шрам остался, один из многих..

Теперь же ауксилларии, у которых не было пилумов, только копья с листовидными наконечниками и мечи, умудрились отделать его куда сильнее. Человек с такими ранами, какие ему достались в кастелле не протянул бы и пары часов. Но он не человек.

Разве?

Почему же нет? Он не отличим от людей. Просто сильнее и быстрее их. Он хозяин своему телу и разуму. Владычица Луны уже давно не имела над ним власти и сменить облик он мог в любое время по своему собственному желанию. Какой-нибудь зажиточный пилеат или тарабост покупает себе добрую чешую из лучшей понтийской стали, а для Дардиолая таким доспехом была волчья шкура. Только и всего. В ночи полного могущества Владычицы он легко противостоял её зову, если не хотел становиться волком.

Разве он не человек?

Что же тогда — быть человеком?

Он задавал себе этот вопрос бесчётное число раз. В четырнадцать лет, наверное, впервые спросил Залдаса.

Дардиолай вспомнил пренебрежительные слова Реметалка. Вот он и другие братья, похоже, такими вещами себе голову не забивают.

Природа зверя вновь поставила его на ноги. Но… как видно в этот раз что-то пошло не так. Миновало полмесяца с боя в кастелле, и вот те здрасте — «скверно ты, Збел, выглядишь». Действительно, скверно.

Он знал, что не бессмертен, но слишком привык к тому, что порез затянется прямо на глазах, а раны посерьёзнее за три-четыре часа. Потому это открытие — смертного тела, не такого уж и сильного, страдающего от боли не меньше, чем другие люди — чрезвычайно поразило его.

Дардиолай карабкался вверх по осыпи, пробирался по лабиринту в скалах, лез по природной лестнице из переплетённых корней. И понимал, что сбивает дыхание. Ему хотелось сесть и отдохнуть. Удивительное чувство.

Так теперь и будет? Всегда?

Он вспомнил, как в шестнадцать легко победил на состязании юношей, после чего Залдас строго-настрого запретил ему впредь участвовать в таком. Нет, вовсе не потому, что это бесчестно, как подумал было Дардиолай, когда схлынул азарт и успокоилось ликовавшее сердце. Просто Залдас не мог допустить, чтобы чрезмерно прыткий парень стал Посланником к Залмоксису, кои избирались из числа самых достойных. С мечтами о славе Дардиолай распрощался ненадолго. Она сама его нашла, наплевав на запреты Залдаса, когда юноша в битве на перевале Боуты зарубил Корнелия Фуска, префекта претория. Тогда о нём заговорили снова. Тогда он и стал Молнией.

А до битвы с «Жаворонками» уязвлённый запретом юнец немало поныл, что на кой ему эта сила, если нужно её ото всех скрывать. Вот бы быть послабее, чуточку, самую малость, но человеком, обычным. Как раз тогда его перестали мучить полусны, приходящие в полнолуние. Это было прекрасное время. Душа ликовала. Неодолимая мощь в руках, и она полностью в его власти. Залдас говорил, что такие, как Дардиолай рождаются раз в триста лет. Редко кто из братьев достигал подобной власти над своим телом к тридцати годам. Большинство к сорока или и вовсе пятидесяти, если доживали. Кто-то — никогда. А Збел в пятнадцать.

Было тут ещё кое-что. Природа зверя братьев в общем-то не щадила. Мало кто из них окончил свои дни в том же облике, в котором появился на свет.

Внезапная куриная слепота раздражала куда сильнее больной ноги. Вот уж чего не хватало. Пройдёт? Или и дальше так маяться придётся?

Он всё-таки остановился, сел передохнуть. Оглядел склон, оставшийся позади. Огоньки у землянок. Много огней, но какие-то они чахлые. Совсем не похожи на костры военного лагеря. Те всегда прямо пышут здоровьем, если можно про пламя так сказать. А у римлян они ещё и по верёвке разложены, ровными рядами.

Здесь не так.

Уныло здесь и убого. Всё, что осталось от Дакии.

Збел встал. До вершины ещё далеко, но ему туда не надо. Едва различимая тропка вела к ложбинке, прямо над которой висела луна.

Сегодня огромная, отливающая красным. Она звала его. Но не только голос Владычицы он слышал в своей голове.

Голосов всегда было два. Мелодичный, ласковый, но настойчивый. Женский. И низкий, властный мужской. Спокойный,