улице. Послышался молодецкий звон у церкви Бориса и Глеба на Варварском крестце. Зазвенели тонкими переливами и церквушки на рву, что рассыпались между Спасскими и Никольскими воротами по Красной площади. Зашлись серебристым колокольным смехом: голосисто, беззаботно, удивляя хоровитостью. И не тесно было им, махоньким, пятнадцати молодушкам, вместе с кладбищами. На них уже и не хоронят, потому что негде. Кладены здесь не раз были в большое моровое поветрие, на 91‐й сажени в длину да чуть больше десяти в ширину. Рассыпались же они рядком: впереди всех встала церквушка Параскевы, наречённая Пятницей. Как добрая матрона, позаботилась она о благочестии своих девиц: десятисаженными перилами зацепилась папертным углом за Каменный мост у Спасских ворот. За неё ухватился храм Василия Кесарийского, затем встала в очередь церковь Богоявления, а следом новенькая церквушка Феодосии-девицы. А там пошла совсем уже мелкота, и такая, что хоть выноси их в последнюю церковку Всех Святых, что стояла у Самопального ряда на трубе[76].

Тоскующим звоном запели колокола Анастасии Узорешительницы в Житном ряду. Скромно, вполсилы, загудел посадский колокол у церкви Георгия на Тверской. И пошёл перезвон по всему Белому и Земляному городу.

Все били, веселились, иззвонились. Помалкивал только набатный, у Спасских ворот, как дьяк с Пыточного двора, узнающий государевы тайны вперёд самого государя. Он много знал, боялся проболтаться, и крепко-накрепко привязан был его раздвоенный язык пеньковой верёвкой к столбу. Его страшила участь говоруна из Углича. Был вырван у того длинный язык, ему свернули ухо, нещадно били плетью и под конвоем в ссылку увезли – в Тобольский дальний острожек, в Сибири поселили на вечное, глухое заточение. И язвами зелёными покрылось его здоровое, надменное когда-то тело.

Колокола натешились, замолкли, но ещё долго висел и таял, носился пылью серебристый звон.

Начался день – пришли заботы. И загулял, по нарастающей, шум толкучек на базарах. В Торговых рядах распахнулись окна и двери лавок, и громко закричали зазывалы, на все лады расхваливая свой товар. И чего только не было тут, несмотря на Смутное время. В суконных рядах ломились полки от рулонов адамашки [77]на любой вкус, пусть даже привередливым он будет: ангулинная, белая, червчатая и таусинная, в большой узор, мелкотравчатая и кружчатая. И там же был алтабас серебряный и золотный, камка кизылбашская, зуфь, настрафиль, летчина, аксамит и объярь. В мелочных рядах продавали костяные пуговицы и гребеньки, кошельки и наигольники, кольца, серьги, канитель и мишуру. В кожевенных рядах торговали сафьяном, телятинными и яловыми кожами, и тут же гирляндами висели сапоги, коты, ичетоги и башмаки, ремни, сёдла и гужи. По другим рядам стояла металлическая и деревянная посуда, котлы, кунганы, чарки, топоры. А дальше были кормовые и хлебные ряды и всякие иные…

И вдруг в этот размеренный гул на торгах ворвался истошный вопль: «Караул! Убивают!»…

Он долетел от Китайгородской стены, где жолнеры избивали ярыжек, силой заставляя их затаскивать на стены затинные пушки…

Но вот ярыжки вырвались из их круга, побросали пушки и брызнули оттуда врассыпную.

За ними с саблями наголо пустились жолнеры. Они срубили одного ярыжку, другого: и обагрился кровью грязный весенний снег…

Толкучка в Торговых рядах замерла – затем вскипела! Навстречу жолнерам бросились мужики… Они столкнулись!.. И пошло, пошло – дрекольем! Упали первые убитые, и поползли по сторонам раненые.

В этой ожесточённой схватке никто не заметил, как из ворот Кремля вышли мушкетёры и кинулись к Торговым рядам. Горожане опомнились, когда те подбежали и дали по ним залп. Вслед за тем взметнулись крики, стоны и проклятия. Скользя и падая на обледенелой мостовой, люди побежали из Китай-города.

Запоздало ударил набатный: забился, как припадочный, в безмерной своей вине перед горожанами.

Весть об этой расправе польского гарнизона с московскими чёрными людьми мгновенно разнеслась по городу. Посадские и слободские схватились за оружие, осадили Кремль и Китай-город. Против них тут же вышел из Кремля с четырьмя сотнями пехотинцев Маржерет и прошёлся огнём и мечом по Никитской.

В ответ восстала вся Москва.

* * *

Прасковья Варфоломеевна зашла в комнату к своему мужу, князю Дмитрию Пожарскому, и завела разговор о дворовых делах.

– Меня Фёдор ждёт, – прервал Пожарский её, недовольный, что она лезет с этим сейчас, когда вся Москва в огне, и мысли у него были совсем об ином.

– Ничего – подождёт!

– Не встревай в мои дела! Я же не суюсь в твои! Ты бы велела бабам присмотреть за детьми! Твоя та половина!

– Хорошо, ухожу, мой господин! – проворчала Прасковья. – Сиди тут со своим Федькой! Он тебе родней! В походе – с ним, на воеводстве – тоже! Так завёл манеру – не отстаёт и на дворе! И так соседи-то всё говорят!

– На то они и соседи!

– Ах! Тебе всё равно, что о нас подумают люди?!

– Параша, перестань!.. И поди к себе. Девки, верно, заждались. Им ведь тоже хочется посудачить. Мать-то прежде всего учит их этому!

– Да, взяла и нарочно научила, чтобы они говорили о людях нечестью! Ты подумай, что говоришь-то?!

– Ладно, Параша, хватит, – мягким голосом сказал князь Дмитрий.

– Хватит, хватит… – заворчала Прасковья и скрылась на женской половине хором.

А он натянул сапоги и кафтан и вышел в столовую горницу.

Там его уже ожидали стряпчий Иван Головин и стремянный холоп Фёдор Волченков – оба всего года на три моложе его. Стремянный был статным, широкоплечим и ловким малым. Он отменно владел саблей и пищалью, был неглуп, чем и понравился князю Дмитрию. Иван же, из ярославских, был выходцем из семьи попа, обучен был грамоте и быстрому счёту. Он обладал доброй хозяйской смекалкой и оказался незаменим на княжеском дворе. Советы он давал толковые, и князь Дмитрий прислушивался к нему.

– Дмитрий Михайлович, рогатин маловато, – пожаловался Головин.

– Найдём, – ответил князь Дмитрий и обернулся к стремянному. – Как там, в Китай-городе?

– Шумят, – коротко бросил Фёдор.

Пожарский познакомился с ним лет пять назад, испытал его как-то раз в деле и предложил ему холопство. И тот, недолго думая, подписал с ним служилую кабалу.

– А ну, пошли! – сказал им князь Дмитрий, вышел на крыльцо, остановился и окинул взглядом сверху, с крыльца, свой двор.

* * *

В наследство от отца ему достался вот этот большой, но бедный московский двор, два вотчинных сельца, деревенька и захудалая родословная. Старый двор деда, князя Фёдора, на Арбате давно перешёл в другие руки. На этом же дворе, на Сретенке, стояли три господских дома. Самый большой дом занимал он с Прасковьей и детьми. В другом с семьёй жил Василий, его младший брат. Маленький же остался за матерью, княгиней Марией Фёдоровной. Та последние годы