Подавляющее большинство мусульманских жителей Османской империи просто не располагали средствами, чтобы содержать больше одной жены. Французский автор Жан Палерн писал: «Мало мужчин, имеющих более одной жены, если они не богаты». В самом деле, турки в подавляющем большинстве были моногамны, и их семейная жизнь, если не считать некоторых обыч аев, мало отличалась от европейской.

Как сообщал французский путешественник Белон, «мужчины ведают домашним хозяйством, не подпуская к этому занятию своих жен, которые обязаны заботиться только о детях, да еще жить в мире. Это прямо противоположно порядкам, принятым у латинян, чьи жены или матери не только распоряжаются по своему усмотрению всем, что имеет отношение к домашнему хозяйству, но командуют и слугами, а это делает их подлинными хозяйками и госпожами в доме».

О том, чтобы девушка обучалась в школе или иных учебных заведениях, в XVI веке не могло быть и речи. Было лишь несколько образованных женщин, вышедших из знатных семей и приобретших образование благодаря частным урокам. В некоторых случаях речь также могла идти о невольницах европейского происхождения, которые, приняв мусульманство и став женами османских вельмож, сохранили знания, приобретенные в юности на Западе.

Торговля невольницами контролировалась еврейскими купцами. По свидетельству современника, «евреи, которые торгуют невольницами, выращивают их в собственных домах с тем большим старанием, что они принесут со временем своим первым хозяевам наибольшую прибыль. Евреи обучают девушек множеству профессий – таким, к примеру, как пение, игра на музыкальных инструментах, танцы, вышивание. Все это – для того, чтобы товар соответствовал самому изысканному вкусу покупателя…».

По своему происхождению рабыни были уроженками Руси, Польши, Кавказа. Они доставлялись в Стамбул вассалами султана крымскими татарами.

Невольничий рынок, эсирпазары, располагался неподалеку от Бедестана. Это была большая площадь, окруженная маленькими каморками, в которых мужчины и женщины размещались раздельно. Покупатели заходили в каморки, чтобы осмотреть товар и сторговаться о цене. Рабов и рабынь тщательно осматривали (последних в специально предназначенном для этого помещении) и экзаменовали, чтобы узнать, чему они обучены и что умеют делать. Эта одна из самых прибыльных отраслей торговли контролировалась стамбульским интендантом, который взимал и с продавца, и с покупателя по десятой части от цены проданной невольницы или невольника. Рабов обоих полов вплоть до начала XVII века нельзя было продать в собственность христианину или иудею, что, однако, не мешало еврейским купцам участвовать в торговле невольниками.

Особый регламент предписывал: «Торговцы невольницами не должны использовать ни румяна, ни белую краску, ни другие притирания, дабы приукрасить их лицо. Они должны продавать их в той одежде, в которой выставили их на продажу, и не должны оставлять ее себе. Если они нарушат предписание, то будут наказаны». Цена на невольниц в начале XVII века, по словам английского путешественника Лисгоу, варьировалась от 100 дукатов за молодую женщину до 36 дукатов за 60-летнюю вдову.

Османская империя в XVI веке импортировала из Европы прежде всего свинец и олово. В турецком экспорте видную роль играли кожи и шерсть самых разных сортов, что отражало преобладание в империи кочевого и полукочевого скотоводства. Более скромное место по стоимости в турецком экспорте занимали воск, хлопок, шелк, конопля, лен, строительный лес и пряности. Из Османской империи вывозились, пусть и в небольшом количестве, такие экзотические товары, как икра тунца и кефали, копченый язык, жемчуг и фарфор.

Импортные товары были гораздо разнообразнее. В Османскую империю ввозили дамские шапочки, сахар-сырец и сахарные головы, тонкие сукна, разные сорта бархата, атласа, бумагу, скобяные товары, императорскую саржу, кошениль, бразильское дерево, разнообразные пряности: перец, корицу, имбирь, гвоздику; изделия из стекла и оконное стекло, зеркала, лекарства, не говоря уже об олове, свинце, железе и многом другом.

В XVI веке иностранная торговля в Стамбуле была еще не так заметна, как в следующем столетии, а европейские купцы не слишком стремились продемонстрировать свое богатство и предприимчивость, чтобы не раздражать турецких вельмож.

Но без них Османская империя уже не могла существовать.

Сулеймана Великолепного уже при его жизни признавали самой выдающейся личностью турецкой истории XVI века. И народная любовь к Сулейману, во всяком случае со стороны турок, не вызывала сомнений у иностранных наблюдателей.

В частной жизни Сулейман Великолепный был скромен и благочестив, а его жестокость по меркам его века была достаточно умеренной. Он никогда не испытывал наслаждения от убийств в отличие от некоторых других султанов и никогда не мучил своих жертв. Он отдавал приказ об убийстве только тогда, когда считал его политически целесообразным, в этом случае полностью абстрагируясь от родственных чувств.

За ним не замечали ни разврата, ни пьянства. А после сближения с Роксоланой Сулейман даже никогда не прибегал к услугам своих многочисленных наложниц, что было совсем необычно для османского султана.

Добродетельный фламандец Огир Гизелин де Бусбек, человек с философским и естественно-научным складом ума, находился при турецком дворе в качестве посла императора в 1555–1563 годах и фактически содержался в почетном плену. У него была редкая возможность изучать Сулеймана вблизи, которой были лишены другие иностранцы.

Бусбек, который в качестве посланника германского императора Фердинанда имел у султана аудиенции, нарисовал такой портрет Сулеймана Великолепного: «Не сомневаюсь, вам любопытно узнать, что за человек этот султан. Этот государь преклонного возраста внешне, своим лицом и фигурой, вполне отвечает достоинству столь великой империи. О нем говорят, что он всегда был благоразумен и мудр, и даже в юности, когда туркам позволено кое в чем грешить, не навлекал на себя серьезных порицаний. Его молодые годы не были запятнаны ни пьянством, ни любовью к мальчикам, хотя турки на оба эти порока смотрят как на обычн ые, даже простительные развлечения. Самые злые его враги могут поставить ему в упрек разве только слишком большую привязанность к своей жене. Поэтому нередко становится жертвой ее хитростей и притворства: так, якобы по ее наговору он велел умертвить своего старшего сына Мустафу. Итак, самую большую его ошибку молва приписывает чарам султанши. Всем известно, что после законного брака с ней он ни разу не делил ложа ни с одной из своих наложниц, хотя это вовсе и не возбраняется законом, которому он следует, надо сказать, без малейших отступлений. Точно так же он с не меньшей страстью, чем к расширению своей империи, относится ко всем тонкостям придворного церемониала. Его здоровью в его годы можно было бы позавидовать, если бы не болезненный цвет лица, который выдает тайный недуг – опасную язву на его бедре, как многие считают (современники полагали, что Сулейман Великолепный страдал подагрой. – Авт.). Этот государь стремится свою нездоровую бледность скрыть под слоем румян – по крайней мере тогда, когда иностранный посол является к нему на прощальную аудиенцию, прежде чем покинуть страну. Его Величество, как видно, полагает, что для его репутации весьма важно, чтобы о его здоровье составилось хорошее мнение, иначе иностранцы не будут его бояться. Вот почему, когда я прибыл к нему с прощальным визитом, он выглядел гораздо лучше, чем в первую нашу встречу…