взять его снова, но раньше, чем я успел сделать это, Лев Николаевич, который вообще не мог видеть равнодушно хлеба и, бывало, уже кончив ужинать, все ломал калачи, протянул руку, взял этот кусочек и, по своей привычке оглядев его со всех сторон, положил в рот»…

В одной из начальных глав «Анны Карениной» князь Облонский, Стива, везет своего приятеля Левина, привыкшего к деревенской жизни, в лучший московский ресторан и угощает фленсбургскими устрицами, принтаньером – супом с кореньями, тюрбо под соусом, ростбифом, каплунами, пармезаном… А позже – в деревенских главах – Левин, косивший вместе с крестьянами, остается по их приглашению обедать в поле. Старый крестьянин предлагает барину отведать свое блюдо.

«Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью, стал на восток молиться.

– Ну-ка, барин, моей тюрьки, – сказал он, присаживаясь на колени перед чашкой.

Тюрька была так вкусна, что Левин раздумал ехать домой обедать»…

Заказывание обеда в ресторане, официант с бездумным подобострастием произносящий чуждые русскому уху наименования блюд, сами блюда, противоестественные своей вычурностью, назначенные в той же мере пробуждать аппетит, как и утолять его, – все это написано Толстым с нескрываемой иронией.

Левин говорит:

«– Мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы…

– Ну, разумеется, – подхватил Степан Аркадьевич. – Но в этом-то и цель образования: изо всего сделать наслаждение».

Размышляя о принятом в обиходе толковании понятия «прогресс» («цель образования»), Толстой напишет о несметно изобретаемых предметах роскоши (среди них всяческие изысканные блюда), не просто удовлетворяющих все, даже только предугадываемые потребности «людей нашего класса», но бесконечно приумножающих потребности, готовые превратить быт этих людей в «наслаждение».

И с той же мерой осмысляет он политические учения, которые, выступая в защиту противоположных – неимущих – классов, выдвигают материальные цели впереди духовных, призывают, наращивая потребности телесные, догнать в этом отношении сегодняшних господ.

«В наше время большая часть людей думает, что благо жизни в служении телу. Это видно из того, что самое распространенное в наше время учение – это учение социалистов. По этому учению жизнь с малыми потребностями есть жизнь скотская, и увеличение потребностей – это первый признак образованного человека, признак сознания им своего человеческого достоинства. Люди нашего времени так верят этому ложному учению, что только глумятся над теми мудрецами, которые в уменьшении потребностей видели благо человека». Благо жизни не в том, чтобы старик-косец ел тюрбо вместо тюрьки. Оно – в единении людей, захваченных общим трудом. Оно в том, чтобы всем заработать равное право есть трудовой хлеб. «Он пообедал со стариком, – пишет Толстой о Левине, – и разговорился с ним о его домашних делах, принимая в них живейшее участие, и сообщил ему все свои дела и все обстоятельства, которые могли интересовать старика. Он чувствовал себя более близким к нему, чем к брату, и невольно улыбался от нежности, которую он испытал к этому человеку».

Много едим

«Я всю свою жизнь провожу так: ем, говорю, ем, опять говорю и слушаю; ем, пишу или читаю, т. е. опять говорю и слушаю; ем, играю, ем, опять говорю и слушаю, ем и опять ложусь спать, и так каждый день, и другого ничего не могу и не умею делать», – пишет он о себе с обычной беспощадностью. Не в дневнике, не в письме – в большой статье, где он ищет пути справедливого переустройства мира.

Еда, образ еды постоянно возникает в мыслях Толстого как один из главных рубежей, разделяющих людей. Первое, что делает разбогатевший человек, – перестает есть из общей чашки. Чтобы сладко есть среди голодных, нужно спрятаться от них.

В комедии «Плоды просвещения» кухарка рассказывает о жизни господ деревенским мужикам, в поте труда добывающим хлеб, молоко, мясо, – это как бы взгляд из кухни, со стороны прислуги, и под таким взглядом просвещенное общество господ предстает скопищем безумцев:

«Да уж как здоровы жрать – беда! У них ведь нет того, чтобы сел, поел, перекрестился да встал, а бесперечь едят… Только, Господи благослови, глаза продерут, сейчас самовар, чай, кофе, щиколад. Только самовара два отопьют, уж третий ставь. А тут завтрак, а тут обед, а тут опять кофий. Только отвалятся, сейчас опять чай. А тут закуски пойдут: конфеты, жамки – и конца нет. В постели лежа – и то едят».

Постоянно встречаясь с ужасами городской и деревенской бедности, страдая от каждой такой встречи, Толстой рисует в воображении образ сервированного домашнего стола, и уже то, что стол этот не ведает недостатка в кушаньях, кажется Толстому отнимающим у него покой изобилием. «Я чуток к жизни, окружающей меня, и к своей жизни, и жизнь эта отвратительна». «Я», «моя жизнь», «я ем»… Местоимение первого лица – это корча, крик стыда («я стонал от стыда», – пишет он, тоже в статье). Это – вопль совести, потребность покаяния, в надежде, что услышат и поддержат другие – «мы».

С годами он все строже судит всякое блюдо на семейном столе, показавшееся ему изысканным, неумеренным, лишним.

В.Ф. Булгаков вспоминает: «Лев Николаевич… очень жаловался, раздражая Софью Андреевну, на яснополянскую «роскошь»… Уговаривал он Софью Андреевну упростить и сократить и без того не Бог весть какой изобильный и роскошный вегетарианский стол».

Доктор Маковицкий заносит в свою ежедневную летопись:

«Л.Н. вышел к нашему завтраку… Похлебал супу и съел только пирожок.

Л.Н.: Надо не есть. И пирожок напрасно съел».

И тут же: «Много едим, четыре блюда. Должно быть довольно двух».

Пишет сыну Михаилу:

«Человеку дана радость пищи – вкуса, развивающегося от труда и воздержания. Корка черного хлеба съедается с большим наслаждением, если голоден, чем ананасы и трюфели, и человек устраивает себе жизнь так, что почти никогда не голоден, и пряной, жирной, искусственной пищей портит себе вкус и часто совсем лишается всякого удовольствия от еды и только страдает от пищеварения в больном желудке».

«Человек приспособлен к пище растительной»

Идею вегетарианства поддерживают в Толстом некоторые ученые, к трудам которых он испытывает особенное доверие. Среди них известный русский ботаник, профессор Андрей Николаевич Бекетов. Его большая статья «Питание человека в его настоящем и будущем» изучена Толстым, а затем напечатана отдельной книжкой в «Посреднике».

Рассматривая «с точки зрения будущности человечества» вопрос о том, какая пища всего более способствует правильному развитию и усовершенствованию человеческой природы, Бекетов, сам не будучи вегетарианцем, с цифрами и