Второй пожар с самой зимы тихо тлел в усадьбе, чтобы к весне вспыхнуть ярким и злым скандалом. Когда Гордей попросил у родителей Мари руку и сердце их старшей дочери, ответом ему стал категоричный отказ. Отец в основном молчал и хмурился, говорила маменька. С холодно-вежливой улыбкой она посоветовала господину доктору поискать партию среди девушек своего круга. Потому что одно дело, когда наследница знатного рода по глупости или простодушию якшается с простолюдином, и совсем другое, когда собирается связать с ним свою судьбу. И что не бывать такому никогда, потому что она, графиня Каминская, не позволит замарать свое честное имя этаким мезальянсом.

Мари тем же вечером ушла из отчего дома. Собрала все самое необходимое, расцеловала Анюту и нянюшку и ушла, не оглядываясь. Теперь только она одна была хозяйкой своей судьбы. Она да Гордей, который ждал ее в экипаже.

Их тихое счастье перед людьми и богом скрепило такое же тихое венчание в маленькой деревенской церквушке. Гордей не желал, чтобы его любимую женщину смели упрекать в недостойном поведении. А Мари было все равно. Вырвавшись из-под родительской опеки, она, наконец, почувствовала себя живой и свободной. Теперь у нее было все для простой женской радости.

Радость эту омрачали лишь сны. Марь пробиралась в них горькими дымными языками, дурманила разум, бередила душу. Во снах Мари видела то огромную рыбу с печальными глазами, то призрачную птицу, от взмаха крыльев которой делалось жарко и душно. Иногда в ее сны заползала змея, обвивала Мари своим длинным хвостом, сжимала в железных объятьях, не давая вздохнуть. И тогда Мари просыпалась с криком и кашлем, задыхаясь и хватая ртом воздух. Гордей тоже просыпался, гладил ее по голове, заглядывал в глаза. Она успокаивала его, улыбалась, рассказывала всякие глупости, но не говорила правду. Только это не помогало. Гордей черпал силы из того же источника, что и она сама. И боль ее чувствовал как свою. Вот только поделать ничего не мог.

— Отведи меня туда, — сказала Мари однажды. На столе перед ней лежала подаренная им акварель с болотным домиком.

— Зачем? — Голос мужа звучал спокойно, но на дне синих глаз плескалось беспокойство. — Это опасно, Маша.

— Мне нужно. — Она и сама не знала, зачем. Быть может, надеялась, что там, в самом сердце болота, сможет понять, что пытается сказать ей Марь. Сможет договориться, выторговать свободу и себе, и Гордею.

Он понял, что спорить бесполезно. И не потому, что она такая упрямая, а потому, что она ищет выход для них обоих. Он понял и следующим же днем отвел ее к болотному домику. Их путь лежал через топь в стороне от торфяников, но марево от пожара висело над водой сизой дымкой. В дымке этой Мари мерещились разные картинки. Этакая болотная фата-моргана, отголоски чужих, давно прожитых жизней. Мари не спрашивала у мужа, видит ли он то же, что видит она. Знала, что видит, тянет эти знания из темного болотного источника, платит за них собственными силами. Ради нее платит, ради ее спокойствия.

А Мари, впервые за долгие месяцы оказавшись на болоте, вдруг поняла, что дышит полной грудью. Что сама, без Гордея, знает, куда и как нужно идти. Видит болотные ловушки и спрятанную под водой, невесть кем и когда проложенную гать. Иногда ей даже казалось, что в болоте, с каждым шагом все больше становящимся похожим на море, она видит огромную тень древней рыбы.

А домик был крошечный и славный! А над домиком диковинной лохматой спиралью закручивалась старая ель! Мари вошла внутрь, присела к столу, положила ладони на его прохладную, чуть шершавую поверхность, закрыла глаза. Притворилась дверь. Это Гордей деликатно оставил ее наедине с собой.

В болотном домике было спокойно. Здесь царило безвременье, в котором Мари почти растворилась. Может, оттого она и не испугалась, когда подошвы ее сапог лизнули языки воды. Вода поднималась все выше и выше, замочила сначала голенища сапог, потом взобралась вверх по подолу юбки. Вода была повсюду, и в толще ее Мари мерещилось длинное и гибкое тело древней рыбы. Мари ладонью коснулась чешуйчатого бока, закрыла глаза, прислушалась.

…Ее любили, ее принимали, ее звали остаться здесь, на болоте. Ей обещали показать удивительный остров, на котором всегда покойно и хорошо. От нее ничего не просили взамен. Почти ничего… На удивительном острове не было места Гордею…

Мари открыла глаза, вдохнула воду, помотала головой, ощущая, как волосы змеями поднимаются вверх, сплетаясь с корнями старой ели, а потом одними губами сказала «нет».

Вода схлынула, а волосы, совершенно сухие, потрескивающие, словно от электрических разрядов, так и остались парить в вибрирующем от жара воздухе.

Мари снова закрыла глаза, прислушиваясь к прикосновениям огненных перьев к своим щекам, чувствуя, как из порезов медленно сочится кровь, как рубиновые капли срываются вниз и с тихим шипением испаряются в горячем воздухе.

…Её не любили, её не понимали, но ей обещали силу. Силу и власть над живым и неживым. Ей нужно было лишь делиться этой силой с тем, кто дарил ей страстные ласки, полосуя ее кожу, дотла сжигая волосы, вместе с требовательным поцелуем вдувая в легкие огонь. У нее будет все, что она пожелает. Кроме любви. Потому что нет любви сильнее той, что дарят ей прямо сейчас…

Мари открыла глаза, выдохнула из легких жар, стряхнула искры с волос и одними только губами сказала «нет».

Какое-то бесконечно долгое мгновение тело ее одновременно сгорало и тонуло, словно две силы пытались разорвать ее на части. А потом стало тихо и темно.

В себя Мари пришла уже не в избушке, а на мягкой подушке из мха. Над ней на коленях стоял Гордей, ласково гладил по голове. В синих глазах его были боль и страх.

— Все хорошо, — сказала Мари, обвивая руками его шею. — Все будет хорошо. Пойдем домой!

Наверное, у нее получилось, потому что кошмары ушли. А ей больше ничего и не было нужно! Все остальное у нее уже было!

То лето выдалось особенно душным