— Отныне между нашими державами — мир! — провозгласил Рамсес.

— Нужно благословить этот договор! — напомнил Пасер. — Не выбрать ли нам сейчас новую верховную жрицу?

Тут подал голос Аша:

— Предлагаю назначить жрицу Алоли из Фив.

Рамсес посмотрел на меня.

— Думаю, из нее получится хорошая верховная жрица, но Уосерит должна сама решить, отпустит ли она Алоли.

Призвали Уосерит, и я вновь тщетно искала в ее лице признаки скорби. Ее сестра приговорена к вечному забвению, а она улыбается Пасеру. Фараон спросил про Алоли, и Уосерит повернулась к Аше.

— Алоли отлично справится, — произнесла она. — И если хочет, может начать уже с утренней службы.

Аша откинулся на спинку кресла, покраснев до самых бровей.

— А верховный жрец Амона? — спросил Рамсес. — К началу следующего месяца в храме должен быть верховный жрец. Я и так ждал два года, чтобы короновать свою царицу, и больше ждать не стану.

Я мало что помню о коронации, которая состоялась в месяц тот. Против ожидания, когда настал долгожданный день, я испытывала странное спокойствие. Мерит носилась от ларца к ларцу, служанки метались между сундуками в поисках лучших кожаных сандалий и благовоний, а я сидела перед зеркалом из полированной бронзы и думала о событиях, что предшествовали этому дню. Моих злейших врагов уже нет. Хотя змеи, говорят, не умирают от яда своих собратьев, но оказывается, и такое случается.

Когда в Большом зале объявили о казни Рахотепа, все повернулись к Исет, но она не плакала. Наверное, гибель Хенуттауи стала ей возмещением за смерть отца.

Помимо своих мыслей я мало что помню. Тот день в моей памяти — словно палитра живописца, на которой смешались все цвета и краски. Помню, что Мерит надевала на меня лучшие в Пер-Рамсесе наряды, что царица Туйя подарила мне ожерелье из фаянсовых бусин и золота. Еще помню, что ко мне приходили Алоли и Уосерит и были как никогда веселы и разговорчивы. Алоли поблагодарила меня за то, что я предложила назначить ее верховной жрицей. Я призналась, что первым ее имя назвал Аша.

— Думаю, он сильно влюблен, — заметила я. — И кое-кто еще.

Мы посмотрели на Уосерит, и жрица потупила взгляд, словно молоденькая невеста.

— Вы поженитесь после коронации Неферт? — спросила Алоли.

— Да, — вспыхнула Уосерит. — Думаю, поженимся.

— Но ведь верховная жрица…

Уосерит кивнула.

— Я оставлю свою комнату в храме и переселюсь во дворец. Утреннюю службу будет вести кто-нибудь другой. Потом, если у нас будут дети, наверное, уйду совсем… Но не теперь.

— А Хенуттауи? — шепотом спросила я. — Ты знаешь, как…

— Ее похоронят в могиле без имени. Я положу ей в рот амулет, чтобы боги знали, кто это.

Я спокойно кивнула, понимая, что, хоть они никогда не были близки, все же они сестры и Уосерит поступит как должно.

В храме Амона в Аварисе новый верховный жрец Небуненеф капнул мне на парик священное масло. Я закрыла глаза. Где-то у подножия помоста стояла Исет. Я представила ее лицо — с тем же кислым выражением, как когда-то у Хенуттауи. Может, это Исет натравила Рахотепа на Хенуттауи — если и так, я не хотела знать.

— Царевна Нефертари, дочь царицы Мутноджмет и полководца Нахтмина, внучка фараона Эйе и царицы Тии, от имени бога Амона объявляю тебя царицей Египта!

Раздались оглушительные ликующие крики. Аменхе и Немеф, зараженные всеобщим весельем, тоже хлопали и прыгали.

С меня сняли парик и надели корону с грифом — корону царицы. Крылья грифа опускались с двух сторон мне на волосы. Больше мне не носить диадему сешед. У ступеней алтаря Рамсес взял меня за руку.

— Ты — царица, — сказал он, любуясь прекрасной короной из золота и лазурита. — Царица Египта!

Позади нас ликовали сотни придворных, а в собравшейся перед храмом толпе виднелись только радостные лица.

Утро выдалось ясное и солнечное, звон систров из храма разносился по берегам Нила. Дети держали над головами пальмовые ветви, женщины в самых нарядных париках смеялись, прикрываясь от солнца льняными пологами. Повсюду, куда хватало глаз, царило веселье. По улицам витали запахи жареной утятины, ячменного пива и вина.

На дорогах толпились тысячи людей, желающих разделить радость этого дня. Я стала их царицей — не царицей-еретичкой, но царицей-воительницей, возлюбленной супругой Рамсеса Великого.

— С чего ты начнешь? — спросил Рамсес.

Я вспомнила про неарин, которые пришли на помощь египтянам у Кадеша, и повернулась к мужу. Похоже, он уже знал мой ответ.

В тот вечер Рамсес объявил в Большом зале, что я изгнала из Египта безбожников. Люди радовались так, словно наше войско снова взяло Кадеш. Только Исет, сидевшая напротив меня, побледнела.

— И все хабиру уйдут? — с отчаянием в голосе спросила она.

— Только те, кто захочет, — тихонько ответила я.

Исет ушла рано, и хотя я знала, куда она идет, ничего не стала говорить.

Наутро Мерит сообщила мне, что живописец по имени Ашаи не отправится на север, а останется с семьей в Аварисе.

Нубия, 1278 год до н. э.

Шел третий месяц сезона ахет. Еще до рассвета весь двор целой флотилией отплыл по Нилу. На мачте «Благословения Амона» трепетали золотые флаги. Рамсес стоял на палубе и смотрел на запад. Он ждал два года, чтобы показать нам то, что хотел.

— Ты видишь? — спросил он.

На востоке, где за холмами алело небо, лучи солнца обрисовали два храма, вырезанные в скалах. Придворные прильнули к бортам, изумленные видом грандиозного сооружения, ради которого мы отправились так далеко на юг.

— Это ты придумал? — спросил Аша у зодчего Пенра.

Пенра покачал головой.

— Все придумал фараон — от начала до конца.

Корабли причалили. Рамсес повел меня к меньшему храму, а потрясенная свита шла следом. В тот миг я поняла, что чувствует муравей рядом с человеком. Все вокруг было такое огромное, что я показалась себе совсем маленькой. На Нил смотрели две гигантские статуи Рамсеса и две — моих. Наверное, даже боги не создавали ничего столь колоссального.

Рамсес показал мне высеченные на камне слова:

«Моей царице Нефертари, ради которой в Нубии каждый день восходит солнце».

— Тебе.

Впервые за девятнадцать лет жизни я могла возложить пожертвования своим акху в собственном заупокойном храме. Такой храм простоит вечность. Мы вошли под прохладные своды, и от избытка чувств я утратила дар речи. Живописцы изобразили меня на каждой стене — я улыбаюсь, воздеваю руки, приветствуя богиню Хатор, воскуряю благовония в честь богини Мут. Были здесь и гранитные статуи моих предков. Рамсес рассказал, как долго пришлось мастерам трудиться в пустыне, — и я разрыдалась, смывая слезами краску вокруг глаз. Я прикасалась к статуям матери, царицы Мутноджмет, и отца, полководца Нахтмина, и впервые чувствовала, что я — у себя. Из всех цариц только у Нефертити был свой храм. Увидев на противоположной стене ее лицо, ее глаза, смотревшие прямо в мои, я поняла, как сильно мы похожи.