– Кое-кто мог бы принять это за знамение, – с легкой улыбкой молвила она, показывая на край тени. – Ох, Шабака, если б ты признался, что бы там ни было, и сказал правду, я бы все простила. Может, во время твоих странствий по Востоку…

– Ничего, ничего не было! – радостно воскликнул я, тем более что за все это время я почти ничего не сказал юной деве.

– Я счастлива, что на Востоке с тобой не случилось ничего такого, что могло бы нас разлучить, Шабака, хотя, право же, я имела в виду совсем не то, о чем ты подумал, ведь на свете помимо женщин есть много чего другого. Только странно, что ты вернулся в Египет с кучей бесценных даров от злейшего врага египтян.

– Но разве я не говорил тебе, что интересы родины для меня превыше моих собственных? Те дары – выигрыш в честном споре, Амада, и эту историю ты слышала прошлой ночью. К тому же сама знаешь, какой цели они послужат, – с негодованием возразил я.

– Да, теперь знаю наверняка. Не сердись, Шабака, ведь я люблю тебя всем сердцем и надеюсь скоро называть тебя моим мужем. А пока не бери в голову, если я немного сторонюсь тебя, ведь тебе еще предстоит отрешиться от прошлого и приготовиться к встрече с будущим, о котором я и не мечтала.

Напоследок Амада подала мне руку, и я ее поцеловал: покуда она все еще была жрицей, ее уста не могли прикоснуться к моим. В следующее мгновение она со счастливой улыбкой ускользнула прочь, и я снова остался в саду один.

Только сейчас я впервые задумался о предостережениях Бэса – вспомнил, что это я, а не он назвал Великому царю имя прекраснейшей египтянки, причем без всякой задней мысли. А когда вспомнил, тут же почувствовал, как вокруг меня сгустились все тени земные. Я думал разыскать ее, а она упорхнула – растворилась в стенах огромного дворца. Ладно, решил я, в следующий раз, когда мы останемся с нею наедине, я расскажу ей все как есть – объясню, что к чему, и с этой мыслью успокоился, но откуда мне было знать, что пройдет еще немало дней, прежде чем мы будем неразлучны.

И я отправился домой поделиться с матушкой моей радостью, потому что, сказать по правде, не было во всем Египте человека счастливее меня. Матушка выслушала меня, а после с едва уловимой улыбкой сказала:

– Когда отец твой пожелал взять меня в жены, Шабака, он не руку мне целовал, хотя в моих жилах, сам знаешь, тоже течет царская кровь. Но, с другой стороны, я не была жрицей Исиды, так что не сомневаюсь – все будет хорошо. Только за двадцать семь дней много чего может случиться, ведь то же самое ты сказал и Амаде. Однако интересно, почему она… Впрочем, не важно, ибо жрицы совсем не похожи на других женщин, помышляющих только о мужчине, которого они покорили, и больше ни о чем на свете. Да благословят тебя боги вместе со мной, сынок, – и она ушла хлопотать по хозяйству.

По дороге в Секеру – к святому Таноферу – я поведал обо всем Бэсу, прибавив, что по забывчивости не сказал раньше, что это я назвал царю имя Амады, но собирался признаться в ближайшее же время.

Бэс вытаращил на меня глаза и ответил:

– На вашем месте, господин, если б я что и позабыл, то вспоминать бы не стал, потому как бывает, что сейчас хочется в чем-то признаться, а через час уже нет. Зачем вообще выкладывать начистоту то, что женщине тяжело объяснить, какой бы мудрой и благородной она ни была? Я уже сказал, что сам назвал ее имя царю, а вас сняли с лодки только затем, чтобы подтвердить мою правоту. Разве этого недостаточно?

Пока я обдумывал его слова, он продолжал:

– Вы, верно, помните, господин, что, когда я рассказал, ну… все как было, благородная Амада велела выпороть меня до крови. Теперь же, если вы расскажете, как все было на самом деле, поставив под сомнение мою честность, словно чистоту серебряной монеты, она и вовсе сотрет меня в порошок как лжеца, а о том, что ждет вас, я и знать не хочу. К тому же, господин, я больше не раб, а гражданин Египта, не говоря уже о том, кто я есть на самом деле, а посему у меня нет ни малейшего желания вкусить плетей от руки, которую я даже не смею поцеловать, в отличие от вас.

– Но, Бэс, – заметил я, – правда все равно откроется, рано или поздно.

– Господин, если б правда всегда открывалась, земля уже давно бы разверзлась или, по крайней мере, на ней не осталось бы ни одной живой души. Да и зачем открывать правду? Ее знаем только мы с вами, не считая Великого царя, который, наверно, уже все забыл, потому как был пьян. Эх, господин, когда у вас нет ни лука, ни стрел, глупо пинать в живот спящего льва, поскольку он тут же вспомнит, что голоден, и проглотит вас за милую душу. Кроме того, рассказывая вам ту историю первый раз, я оплошал. На самом деле я тогда сказал Великому царю, как теперь отчетливо припоминаю, что благородную красавицу зовут Амадой, и он послал за вами лишь для того, чтобы удостовериться, что я не вру.

– Бэс, – воскликнул я, – с какой же легкостью вы, поклонники Саранчи, рядитесь в тогу добродетели!

– Так же легко, как в сандалии, господин, вернее, не совсем, поскольку Саранче они ни к чему. Мы издревле приглядывались к тем, кто поклоняется египетским богам, и научились у них…

– Чему же?

– Среди прочего, господин, тому, что женщина, если она скромница, приходит в смущение при виде голой Истины.

Мы въехали в Город гробниц, как еще называют Секеру. Там, посреди защищенных башнями пирамид, скрывающих бренные останки древних, позабытых царей, и среди занесенных песками пустыни улиц со множеством памятников, не было ни единой живой души, за исключением одного-двух жрецов, спешащих на доходную службу в поминальные храмы. Бэс оглянулся кругом и фыркнул, выпустив воздух из широких ноздрей.

– Неужели, господин, смерть такая уж большая редкость на свете, – спросил он, – что живым угодно превозносить ее подобным образом, смакуя на кончике языка, словно лакомство, которое они не торопятся проглотить, поскольку уж больно оно вкусное? Ох, и к чему такие траты? Все они жили в свое удовольствие, но им и теперь подавай роскошные палаты, пирамиды да усыпальницы, где не зазорно почить вечным сном, хотя, если б они верили в то, что исповедовали при жизни, им следовало бы предать свой прах земле, дабы накормить ее так же, как когда-то она кормила их, а души свои отпустить на небеса.

– Но разве твой народ поступает иначе, Бэс?

– Большей частью точно так же, господин. Наших усопших царей и сановников мы замуровываем в хрустальные колонны, и делаем это с двойной целью. Во-первых – чтобы колонны служили оплотом величия их преемников, а во-вторых – чтобы наследники их богатств радовались, видя, сколь прекрасны они в сравнении с теми, кто был до них. А поскольку мумия выглядит не очень приглядно, господин, по крайней мере, если ее распеленать, наших царей мы замуровываем в хрусталь нагими.

– А как с остальными, Бэс?

– Их тела предаются земле или воде, а души Саранча уносит – куда бы вы думали, господин?

– Не знаю, Бэс.