Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У подростков не всегда появляются такие мысли. Не стискивает сердце тоской, пока то ли в голове, то ли в жопе колобродит романтика уголовщины, культа силы, спецназа. В России эта дурная романтика будоражит миллионы идиотиков — в том числе и внешне взрослых, с бородами, лысинами и усами. Но если пришли они в голову хоть раз, эти невеселые мысли, если защемило сердце от бессмысленности этих смертей, значит, умнеем, взрослеем… Примерно так, как сегодня Миша.
Двое скользнули в пространство между залегшим отрядом и боем, растворились между лиственниц, в кустах тальника.
Остальные лежали, молчали, все решали двое из восьми. Прошли две геологические эпохи, а по часам — порядка получаса, и возникло шевеление в лишайнике. Фома с Игорем тащили что-то длинное, замотанное в чехол от спальника, только ноги в сапогах торчали. Они и чехол были в отваливающихся на глазах ломтях, в подсыхающих разводах грязи.
— Ну-ну, давай, давай, давай…
Лежавший, спеленутый в спальнике, еще дышал, хотя уже довольно слабо. Хоть убейте, а где-то Миша уже видел это бледное, окаймленное черной бородкой лицо с застывшим выражением скуки и смертной обиды на жизнь.
Кляп вынули, из кожаного ведра плеснули водой с осколками льда, и лежащий шумно задышал. С четверть минуты человек рассматривал склонившихся и наконец несмело произнес:
— А где Михалыч?
Красножопов знал, как надо допрашивать языка, он уже почти раскрыл рот, чтобы рявкнуть полагающееся, но вопрос его как-то смутил, и он переиграл начало.
— А он что, должен быть здесь, твой Михалыч?
— А он не должен?
— У вас главный кто?
— А вы кто?
— Отвечать! — сел Красножопов на любимого конька. — Где Акулов?
— А вы знаете Акулова?
— Отвечать! Где Акулов, я тебя спрашиваю?!
— Ушел…
— Куда ушел?!
— Не знаю…
— Фамилия!
— Его? Акулов…
— Нет, твоя!
— Ленькин я…
— Документы!
Ленькин сунул руку в нагрудный карман. Там было, конечно же, пусто. Коровин протянул шефу давно заначенные документы.
— Ага! Значит, и правда Ленькин?! Виктор Иммануилович, значит?! Ну и как вы думаете, Виктор Иммануилович, что будет, если мы вас сейчас будем судить? А?! По законам военного времени?
Ленькин долго моргал длинными девичьими ресницами, беззвучно открывал и закрывал припухший после кляпа рот. И задал естественный вопрос:
— А за что?
— А ты не знаешь, за что?! Нет, вы посмотрите! — Святослав Дружинович даже хлопнул себя по бедрам от полноты чувств. — Он не знает! Значит так, даю последний шанс! Последний шанс, ты понял?!
На что Ленькин, так же моргая и охая, тоже резонно заметил:
— Так и первого шанса ведь не было…
От злости Красножопов чуть не засадил ему пинка под ребра, тем более, что на физиономиях спецназовцев расцветали откровенные улыбки. Но сдержался в пользу худшего. Склонясь над Ленькиным, Красножопов склонял голову к одному плечу… к другому… сопел и сверлил своим взглядом Витины глаза, пока не почувствовал: хватит! И тогда сказал с расстановкой, веско и определенно:
— И не будет. Ни первого, ни последнего. Рассказывай.
С четверть минуты стояла тишина, потом губы Ленькина дрогнули:
— Что рассказывать?!
— Все!
— Ну давайте, я с конца…
— Нет, с начала!
— Ну тогда так. — Ленькину неудобно было говорить, лежа на мокром чехле, продолжавшем впитывать влагу с ягеля. Он стал озираться, потом сел. — Прилетели мы сюда… сколько же дней назад? Мы сразу вышли на кочевье.
— Случайно?
— Нет, мы его с прошлого года знаем.
— Что здесь делали в прошлом году?
— Раскопки вели.
— Дальше!
— Ну что «дальше»? Стоял туман, в тумане подошли к их лагерю, залегли в распадке. А они из лагеря ушли.
— Все?
— Нет, оставили одного.
— Они — это люди Чижикова?
Ленькин страшно удивился.
— Нет, что вы… Это мы — люди Чижикова. Нас так и называют — «чижики»…
— А они — это кто? Чей лагерь вы брали, а?!
— Они… ну, Михалыч, его люди…
— Та-ак… А почему ты, как очнулся, сразу спрашивать: «где Михалыч, да где Михалыч»?! Приставал тут ко всем со своим Михалычем, сил нет!
— Я не приставал… Я думал…
— Что ты думал?!
— Что меня люди Михалыча украли…
— Что сделали?!
— Ну, это… Я стоял, меня раз! — Ленькин сделал выразительный сгребающий жест обеими руками.
— Думал, от Михалыча подошли?
— Ну да…
— А дальше что было?
— Что? Ну, очнулся…
— Что было, когда лагерь захватили! Вы почему на связь не вышли?!
— А потому, что у нас рацию украли. Тот парень, которого мы взяли, он рацию стащил.
И тут глаза у Ленькина расширились так, что в каждый могла въехать телега.
— Вот же он! Тот, кто сбежал, кто Юрку убил! — По апатичной физиономии Ленькина не без труда расползалось выражение ярости. — Отвечай, куда дел Вовку Акулова?!
Ленькин даже попытался кинуться на Мишу, но был удержан Фомой и Гариком. Красножопов откровенно ухмылялся. А что? Он классно прокачал языка, получил картину происшедшего. Кстати, подтвердился рассказ Миши, и это тоже хорошо. Получается, что он, Красножопов, правильно не велел резать парня. Он, Миша, и правда никакой не враг, а просто идеалист и болван. Ничего, обтешется, научится и людей резать, и идти с конторой до конца! Еще будет полезным, животное!
И Красножопов благосклонно покивал Мише.
— Куда Вовку дел?! — не успокаивался Ленькин. — Чего стоите?! Берите его, пусть расскажет!
— Тише, тише, — успокоил его Красножопов. — Он уже все рассказал. Имей в виду, это наш человек. И вот что, Витя… Ты бы лучше пошел сейчас к своим… У вас после Акулова кто главный?
— Саша Ермолов.
— Ну вот к нему и подойди. Вы, я вижу, эту хибару никак взять не можете. Давно штурмуете?
— Мы не штурмуем… А пули их там не берут, стены толстые.
— От неумения и не берут. От вашего неумения. Да ладно, значит, объясни своим, помощь идет.
Не прошло и получаса, как жизнь пошла совсем другая. Боевики старательно лежали, по уставу: раскинув ноги и положив карабин так, чтобы стрелять с положения «упор лежа». Боевики работали, как и положено, не задавая вопросов. Вместо непрофессиональной пальбы вразнобой по зимовью они стреляли точно и красиво, заставляя сотрясаться стены. Прошивать стены насквозь вроде не получалось, но и в бойницы все же залетало, и однажды кто-то зашелся криком внутри, а боевики захохотали. Шла налаженная, четкая стрельба, в которой все знали, что делать.