На следующий день большинство газет повторило эту новость, некоторые даже на первой полосе. «М. пишет книгу о деле пропавшего учителя», – сообщал заголовок в газете «Свободный народ»[24]. «Писатель и его воображение: новый импульс к раскрытию неразгаданного убийства?» – вторили «Телеграф»[25] и «Новости дня»[26].

М. ждал. Тем временем он продолжал писать. Работа шла быстро, за короткое время он закончил первый черновой вариант. Вместе с издателем он назначил выход книги в свет на осень.

Недели через три после того интервью он обнаружил в почтовом ящике голубой конверт авиапочты. Французская марка, парижский штемпель.

Уважаемый господин М., —

так начиналось письмо, написанное на голубом листочке авиапочты.

47

Ян Ландзаат, учитель истории в лицее имени Спинозы, надевает носки и ботинки. Это все еще те самые ботинки, в которых он после двух рождественских выходных пошел через Звин в Зеебрюгге, где на последние деньги купил билет на поезд до Парижа.

Первые недели он еще почти каждый день думал о Лауре. Нет, не «почти»: каждый день, каждый час, каждую минуту. Лаурины глаза, Лаурины губы, Лаура, которая стягивает свои черные волосы в конский хвост, а потом снова распускает. Лаура, которая сказала «Нельзя же доводить себя до такого», в тот раз, на велопарковке, когда он положил обе руки на ее руль, чтобы ее задержать. При этом последнем воспоминании он тихо стонал и тряс головой. «Я больше никогда не буду к тебе приставать», – мысленно говорил он, но иногда, сам того не сознавая, произносил это вслух.

В последнем варианте плана «Б» он больше не был мертв. Утром после двух рождественских выходных, сидя на краю кровати, он продумал новую версию до мельчайших подробностей, обдумал еще раз, проверил на пропуски и несведенные концы, а потом одобрил ее как исключительно правдоподобную – и все это меньше чем за пять минут.

Он исчезнет. Где-нибудь по пути к Слейсу он, в точности по плану «Б», версия первая, отделается от Германа. Но он не удалится в ложбинку в дюнах, чтобы там серьезно поранить себя камнем (или куском дерева). Ему не нужно будет замерзать насмерть. Не нужно, чтобы его находили и хоронили; особенно этот последний образ – гроб в траурном зале кладбища, гроб, на который его дочки положат цветы и рисунки («Папа теперь больше никогда не вернется?» – «Нет, никогда»), – заставил его изменить ход мыслей.

Он только исчезнет. Сначала Герман придет со своим сомнительным рассказом к Лауре, затем им обоим придется объяснять полиции этот рассказ, день ото дня становящийся все сомнительнее. «Исчез? Как это исчез? Оставив свою машину? Свой багаж? Вы сами-то в это верите? Может быть, есть что-то, чего вы нам еще не рассказали?..»

Над подробностями он еще подумает позднее, это не казалось ему трудным, ведь исчезает так много людей. У него почти не было наличных, ему нельзя было в гостиницу, он никому не смог бы позвонить – нет, он должен буквально исчезнуть с лица земли. На несколько месяцев, на полгода, на год… Он посмотрит. Германа и Лауру поставят в положение обвиняемых, хоть и не будет никакого доказательства, никакого трупа, но все улики неминуемо будут указывать на них. Он будет издалека следить, как продвигается расследование, ему нужно туда, где он сможет покупать голландские газеты, не дальше Бельгии или Франции, – и тут он внезапно подумал о Париже.

Для своих близких (для дочек – жена пусть провалится!) он будет только отсутствующим. Пусть все указывало бы на убийство, но, пока не найден труп, остается надежда – хотя бы минимальная – на благополучный исход. Та самая соломинка утопающего.

Через полгода (или год) он вернется. Он где-нибудь объявится. Потеря памяти. Он прикинется, будто потерял память. Ненадолго, ведь ему, наверное, не удастся выдержать эту роль дольше нескольких дней. При встрече с дочками (с женой, которая, обливаясь слезами, все ему простит) память к нему вернется – постепенно, скачками. «Папа! Папа!» Он поднимет брови, наморщит лоб. «Да, возвращается… что-то возвращается…»

Через неделю его память почти восстановится. Тогда он вспомнит и то, как шел вместе с Германом к Слейсу. Потом надолго провал, до той минуты, когда он наконец снова очнулся – в снегу, замерзший до полусмерти, он не знал, что могло случиться; возможно, его оглушили ударом сзади и оставили, сочтя мертвым? Правда, он этого не помнит. Потом опять какое-то время ничего. Он шел, да. Шел и шел. Затем огромная дыра во времени, смутное воспоминание о мосте через Сену. «Доктор, как вы думаете? Что такое со мной стряслось?»

48

«Папа спит» – он чувствует на лбу ручонку, ручонку своей дочки, для которой с сегодняшнего вечера станет лишь воспоминанием. Сначала еще довольно ярким, но быстро стирающимся. Затем – постепенное забвение, продолжение жизни в фотоальбоме. «Посмотри, это папа держит тебя на коленях».

Они выпили по чашке кофе на террасе закусочной на углу бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен. Официант озабоченно осведомился у М., все ли в порядке, или, может быть, ему докучает этот небритый человек в испачканной и порванной зимней куртке, от которого разит перегаром. И М. в клятвенном жесте поднял руку над столиком: все хорошо, все в порядке, мы скоро уйдем.

С самого начала, с того утра, когда М. распечатал присланное авиапочтой письмо, что-то вызывало у него неприятие. Книга была почти закончена, он всегда доверял своей интуиции, он знал, когда книга в самом деле готова. Учитель, вынырнувший ниоткуда, учитель, страдающий (притворной!) потерей памяти, – это было уже слишком, ненужная сюжетная линия. Но чтобы сразу не испугать Яна Ландзаата, М. сделал вид, что его заинтересовал этот новый угол зрения.

– Когда я увидел, что Герман стоит на мосту с кинокамерой, то решил, что весь мой план лопнет, – сказал Ландзаат. – Я же не мог просто убежать, тогда он, разумеется, снял бы меня. Но в конце концов все оказалось гораздо проще, чем я думал.

– Почему вы думаете, что я буду молчать? – спросил М. – Почему бы мне завтра же не вернуться в Амстердам и не пойти прямиком в полицию?

– Потому что вы писатель, – ответил учитель. – Вы не сможете такое выложить. Вы захотите оставить это при себе.

Когда опустились сумерки, они пошли к Сене. Ян Ландзаат показал ему мост, под которым в последние месяцы проводил ночи. Но М. слушал вполуха. Возможно, все это не нравилось ему в первую очередь потому, что новые сведения действительно представляли интерес для публикации. Эффектность. Его книге это совсем не нужно. На учителе слишком сфокусируется внимание. Ему хотелось чего-то другого – может быть, более вневременной книги. Просто истории, в которой два школьника избавляются от учителя. Просто потому, что это возможно. Потому что подвернулся случай – восстановление естественного равновесия.