Во всяком случае, так Касаткин думал до этого разговора. А сейчас… Что же ему думать теперь? Как поступить?

Тот разговор с Синаком предвосхищали размышления Касаткина о фатуме в частности и судьбе в целом. Так уж вышло, что ученому не суждено было погибнуть от рук Виктора Соболева, верного цепного пса адмирала. И если уж сама судьба уберегла этого человека, думал Касаткин, стало быть, для чего-то это было нужно.

Адмирал, как и многие офицеры космического флота, не был набожен, но при этом человеком был суеверным. Слишком уж сурово порой обходилась судьба с теми его товарищами, которые пренебрегали приметами, традициями и обычаями флота. Касаткин был твердо убежден, что во вселенной, помимо материального и физического мира, есть еще что-то, что не укладывается ни в какие законы, сформулированные человеком. Но при этом странные и порой нелогичные суеверия и предрассудки из разряда «не плюй на палубу — к поломке» или «покойник на борту — к беде» с пугающей частотой сбывались. Хочешь не хочешь, а поневоле поверишь в большинство из них. Кроме, разве что, предубеждения насчет женщин на борту.

Вот и перед тем разговором Касаткин был уверен, что Синака перед боем с ваэррами убивать не стоит. Раз уж судьба оставила ему его жалкую жизнь, то так тому и быть. И потом, нехорошо брать с собой в бой покойника. С другой стороны, рационально объяснить самому себе, зачем он вообще притащил этого тщедушного индуса на «Вольный», Касаткин так и не смог. Странное дело, но сейчас адмирал вообще не понимал, зачем ему был нужен этот Синак. Не мог он себе объяснить и ту страстную, неуемную жажду мести, которую испытывал к этому человеку на протяжении последних восьми лет. Неужели это все было мороком, воздействием ваэрров на его дряхлеющий разум?

Так или иначе, но в последнее время Касаткину приходилось убеждать себя в виновности Синака. Это же именно он настоял на отправке новейшего флагмана к шару! Это он имел наглость вмешаться в работу совета безопасности, будучи советником президента по науке. Он, и только ОН был изначально повинен в том, что «Прорыв» — сырой еще, по сути, корабль — отправили на убой.

В общем, набравшись мужества, Касаткин высказал все эти претензии Синаку прямо в лицо. Тот по достоинству оценил такой шаг. Он прекрасно понимал, что одно дело — мстить вслепую, чужими руками и со спины, и совсем иное — перед решающим ударом взглянуть в лицо обидчику и выплеснуть саму суть своей мести. Мстить мелко и в спину может любой, а вот для второго варианта требовалось истинное мужество. Однако этот доказанный факт личного мужества Касаткина на защитную линию Реджи никак не повлиял. Кстати, возможно, именно наличие этой самой защитной линии и сподвигло адмирала в первую свою попытку действовать чужими руками — он боялся понять своего обидчика. Более того, он боялся не просто понять, но и простить его. То было идиотское, по мнению Касаткина, качество, присущее лишь человеку разумному.

«Как, впрочем, и сама месть», — довершил он свои размышления на эту тему и решился-таки на очную беседу с ненавистным индусом.

Синак держался более чем достойно. Он уже не походил на опустившегося забулдыгу, не выглядел отбросом общества, недостойным жалости и понимания.

— Да, я был уверен, что там, на передовой, нашу цивилизацию должен представлять наш лучший крейсер, — согласился с доводами Касаткина Реджи. — Но я не отправлял вашу дочь служить на «Прорыв», — он говорил тихим, но довольно твердым голосом и легко парировал все обвинения в свой адрес. — Это сделали вы сами, полагая, что новый флагман ВКС страны еще долгое время не сойдет со стапелей.

— Я отправил ее туда, чтобы уберечь!

— Благими намерениями, адмирал, вымощена дорога в ад. И, кроме того, на самом деле мы понятия не имеем, что произошло с «Прорывом». Нам известно лишь то, что они не могут с нами связаться. Бесспорно, мне жаль и вас, и вашу дочь, и вашу супругу…

— Закрой свою пасть! — зарычал Касаткин, не в силах больше сдерживать свой гнев. Сейчас он не был адмиралом, не был политическим деятелем, не был спасителем человечества. Сейчас он был отцом погибшей дочери, он был вдовцом, чья супруга покончила с собой, не вынеся потери единственного чада. С Синаком говорил тот, кто потерял все. Даже не так — с ним говорил тот, кто имел в своей жизни все и в одночасье все потерял. Однако, несмотря на это, Реджи адмирала почему-то не боялся.

— Прислушайтесь к себе, адмирал, — спокойно продолжил он, — вы не смеете обвинять меня во всех своих неудачах. Разве одному мне под силу было решить вопрос отправки «Прорыва» к шару? Разве за мной было последнее слово? Будьте честны сейчас перед собой — даже президент не решает подобные вопросы единолично. Посмотрите на ситуацию здраво, адмирал, сейчас самое время для этого. Сейчас, когда ни на меня, ни на вас не давят ваэрры. Нет, адмирал, — Синак говорил спокойно, но в его словах все же был какой-то огонь, который разжигал в Касаткине пламя сомнения, — я не пытаюсь вас переубедить. Я уже давно не боюсь ни смерти, ни забвения, ни страданий. Поверьте, я и без ваших потуг давно мертв, и нынче знаю это, как никогда прежде. Но меня коробит мысль, что моя жизнь, само мое биологическое существование отравляет вам бытие. Это неправильно, адмирал. И неправильно лишь потому, что вас на мне замкнуло, месть стала смыслом вашей жизни, реализовав которую, вы полностью исчерпаете свой ресурс. А он был бы нам завтра очень полезен.

Синак говорил, а Касаткин чувствовал, как уходят гнев и ярость. Он хочет гнева, хочет ярости, но лишается их. Оба эти чувства вытекают из него, словно вода сквозь пальцы. Проклятый ученый опустошал Касаткина, потому что был прав. Он искал мести ради мести. Он действительно сам направил свою дочь, свою Варю, свою маленькую Варежку на этот проклятый «Прорыв». Он хотел уберечь ее. Он уже тогда знал, к чему катится мир, чувствовал надвигающуюся беду, понимал, что вскоре произойдет первый и, возможно, последний контакт человека с расой небожителей. Касаткин все это знал, все предсказал загодя. Не знал он лишь одного — именно «Прорыв» и будет тем самым инструментом первого контакта.

— Чего же ты хочешь? — спросил он Синака, опуская руки.