Именно такие мысли не могли посещать Вайолет в поле, где у нее скрипели суставы и обгорал нос. Было невозможно забивать этим голову, выполняя подобную работу. Вся эта буксировка и вскапывание выжигали остатки ее паники (из-за матери), гнева (на Уилла) и разочарования (в отце).

Но время на ферме Деккеров не состояло для Вайолет из одного только неквалифицированного труда. Миссис Ди взяла ее под свое крыло и возила с собой на собрание местной Ассоциации фермеров, а также просила каждую неделю обновлять вывеску фермы рисунками на тему последнего урожая. Конечный продукт всегда был мрачным, но обычно забавным: женщина размером с Дюймовочку, изо всех сил пытающаяся унести кукурузный початок, мальчик с яблоком на голове, словно в него сейчас будут стрелять. Она даже убедила Миссис Ди в зимние месяцы организовать на ферме блошиный рынок. Это было не слишком прибыльно, но это придало их сообществу немного оживления в те последние одинокие недели, пока земля не оттаяла и по почте не пришли каталоги семян.

После того как Финч и Имоджин уехали в колледж, Берил разрешила ей бесплатно жить в гостевом домике на их участке. Ей удалось купить машину у одного из поставщиков мяса с фермы Деккеров. Грузовичок, если быть точнее. Уродливый, но ухоженный пикап, на котором она планировала проехать многоллион километров, пока не расплавятся клапаны. В основном она ездила на нем навещать Имоджин в Хэмпширском колледже и Финча в Уэслианском. Они оба когда-то мечтали о Вермонтском университете, но решили остаться ближе к дому, а точнее – ближе к Берил; и Вайолет могла доехать до каждого из друзей всего за два часа.

Вайолет все еще общалась с Эди. Та вернулась в Вассар-колледж, где сдавала последние несколько зачетов по какому-то теоретическую курсу, для которого ей приходилось писать доклады о неолиберальных сообществах с постклассической философией. Ее однокурсники злоупотребляли словосочетанием «социальный конструкт», что сводило ее с ума.

«Сегодня кто-то поднял руку и сказал, что депрессия – это социальный конструкт, – рассказывала Эди в одном из своих почти еженедельных электронных писем. – Клянусь, Вайолет, мне потребовались все силы, чтобы не перевернуть стол. Знаю, мне не стоит принимать это на свой счет. Они считают кетчуп социальным конструктом. Они считают брюки социальным конструктом. Но все равно это заставляет меня чувствовать себя чертовски осуждаемой и одинокой».

Как-то в длинные выходные (тогда праздновался День Мартина Лютера Кинга) Вайолет отправилась в Покипси и провела с ней весь уик-энд. Эди пробыла в Фоллкилле дольше, чем ожидалось, и ее прежним соседкам пришлось заселить в ее комнату кого-то еще. Поэтому, когда Эди вернулась в общежитие, ее поселили с девушкой, которая слишком сильно красила губы алой помадой, пила воду из винных бокалов и рассуждала исключительно о своей «гетеропластичности». А если точнее, о том, что означает ее желание переспать с другом своего парня: то, что она находится в конце моногамных отношений или в начале полиаморных.

К тому времени Вайолет уже не чувствовала себя в университетских кампусах настолько не в своей тарелке. Все было уже не как в те первые несколько раз, когда она навещала Имоджин и Финча, когда ей становилось не по себе от аббревиатур, которыми все пользовались для обозначения зданий и столовых: КОН, ЦП, МЭБ… Она уже не была так шокирована рассказами о сексе в библиотеке и понемногу привыкла к запахам дешевого водянистого пива и сырых помещений для стирки.

На последнем коктейле из препаратов у Эди больше не случалось срывов, но она до сих пор не выглядела полностью освободившейся. Все равно, как если бы она отвезла черного пса депрессии за границу Пенсильвании и бросила его в поле. Его не было рядом, но он все еще оставался… где-то. И Эди продолжала ждать, когда он поскребется в ее дверь, еще более грязный и прожорливый, чем прежде.

– Я ощущаю то же самое со своей матерью, – призналась Вайолет.

Когда Джозефина только начала отбывать тюремный срок, она отправила Вайолет короткое письмо, в котором сказала, что по-настоящему хочет «восстановить их отношения». Остальных заключенных уже тошнит от ее слез, писала она. Она добавила, что чувствует себя так, словно потеряла не одну дочь, а сразу двух. Вайолет неделю или две просидела над ее письмом, пытаясь решить, было ли это просто словами вроде тех, которыми прельщают жен мужья-тираны. «Прости меня, детка. Ты так много для меня значишь. Клянусь тебе, это никогда не повторится». Вот только Джозефина не признала своей вины. Раз уж на то пошло, она даже не попросила прощения.

Вайолет уже сочиняла ответ, готовая оказать матери кредит доверия, когда пришло второе письмо. В нем Джозефина обвиняла ее в том, что она использовала случившееся с Роуз как «предлог», чтобы «разорвать» их «отношения». Она заявила, что Вайолет всегда была трудной: младенцем с коликами, дерзким ребенком, узколобым подростком, отвергающим всех и которого просто невозможно любить.

На это Вайолет написала настоящую отповедь. Она была уже на полпути к почте, когда осознала глупость своих действий. Когда Джозефине не удалось вновь заполучить Вайолет пустыми обещаниями, она прибегла к оскорблениям в надежде, что та прибежит защищаться. И Вайолет не приняла этот вызов. Вместо этого она порвала неотправленный конверт.

В конце концов бойфренд Джозефины начал посылать Вайолет подарки на адрес Филдов. Большой пушистый халат с запиской: «Мамочка хочет, чтобы тебе было тепло». Колье с подвеской в форме буквы «Х» («Херст») с запиской: «От твоей любящей матери, которая думает о тебе в день твоего рождения». Вайолет пожертвовала халат в благотворительный магазин Тибетского центра. Колье она отдала почтальону с пометкой «Вернуть отправителю».

В конце концов, Джозефина отправила язвительное письмо Берил, в котором обвинила ее в том, что она настраивает Вайолет против собственной плоти и крови. Вайолет удалось убедить Берил не отвечать.

– Это контрпродуктивно для всех нас, – сказала ей Вайолет. – Вместо того, чтобы помочь мне отпустить ее, это просто заново запустит этот цикл и заставит меня ненавидеть ее сильнее.

В последующие месяцы в лагере Джозефины царила зловещая тишина. Но этот покой казался эфемерным. Вайолет чувствовала, что мать еще не успокоилась.

В тот праздничный уик-энд Эди дала Вайолет дорожную карту разрыва связей, пока они пили медовый кофе в ее любимой кофейне неподалеку от колледжа:

– Через год ты придешь к тому, что твоя мать перестанет для тебя существовать. Возможно, тебе удастся выразить словами твои собственные защитные механизмы и деструктивное поведение. Ты, возможно, немного отпустишь тормоза. Татуировки, случайный секс. Не сходи с ума. Через два года тебе удастся смотреть на себя вне контекста твоей семьи. Период тоски начнет утихать. Ты будешь изо всех сил отучаться от того, чему она вас научила: от хреновых вещей, которые ты говоришь и думаешь, но в которые в глубине души можешь не верить. Через три года ты научишься выбирать мужчин, которым сможешь доверять, а не просто последних козлов для прокручивания семейных сценариев. Через четыре года ты поймешь, что заботиться о других приятно, но ты не Атлант. Тебе не нужно удерживать весь мир. Тебе не нужно обслуживать кризисные периоды каждого человека. Через пять лет, вероятно, у тебя все еще останутся проблемы с близостью, но ты перестанешь бросаться с головой в отношения, которых ты не хочешь и сама это знаешь.