упаковался в коробку купе, задернул занавески и, надвинув на левое ухо клетчатое кепи, захрапел, прыгая на кожаных подушках.

Тем временем Джимми перекинул через левую руку салатное пальто, в правую руку взял небольшой чемоданчик и, объявив тете Полли, чтобы его не ждали к обеду и ужину, отправился на ближайшую аэростанцию.

Ван вошел в трактир «Хромой фонарь», изящно облокотился на сетчатый металлический прилавок и попросил хозяина дать ему стакан какой-нибудь смеси покрепче.

Старик Бобс взболтал в миксере зверский заряд виски-ром-абсент, кинул в стаканчик два кубика льда и щепотку ванили и надавил клапан толстого сифона. Стакан мгновенно вскипел мыльной пеной, и припухший глаз старика Бобса подозрительно скользнул по лицу Вана. Бобс сказал:

— Прошу вас. Кажется, вы на днях проезжали здесь на велосипеде, если мне не изменяет память?

Ван интимно вылил смесь на пол и, подмигнув хозяину, разгладил на прилавке десятидолларовый билет.

Он сказал:

— Я думаю, что эта бумажка не внушает вам особого отвращения. Одним словом, объявите мне свои соображения насчет исчезновения профессора Гранта, и можете записать ее на свой текущий счет.

Старик Бобс покосился на бумажку и зевнул.

— Собственно говоря, это не так уж много, но, если хотите, мисс Елена Грант в день своего исчезновения передала через меня письмо одному молодому джентльмену.

— Письмо! — воскликнул Ван. — Молодому джентльмену! Его имя и адрес?

Старик Бобс стал возиться со стаканами.

— Вот насчет адресов и фамилий я всегда бываю туговат… Забываю…

Ван положил на прилавок еще один билет.

— Впрочем, — сказал хозяин, — возможно, что я припомню, хотя не думаю, что вам может доставить удовольствие, если бы вы узнали, что этот молодой человек — сын здешнего архитектора, Джимми…

Ван опрокинул подвернувшегося под ноги негритенка и выскочил на улицу.

Бобс смахнул пестрой метелкой кредитные билеты с прилавка в ящик.

Тетя Полли открыла двери Вану.

— Увы, — сказала она, — вчера Джимми исчез, а куда — неизвестно. Не иначе как следом за дочерью профессора Гранта. Мы не знаем, что и подумать. Любовь, сами понимаете, она не картошка.

Ван тихо зарычал.

— Извините, мадам. Я поеду в Нью-Йорк. Авось я нападу на его след в Нью-Йорке. Тем более что там мне кое-что обещали узнать. До свидания!

С этими словами Ван вскочил на велосипед и поехал обратно на вокзал спасать свою гибнущую репутацию.

А десятиместный быстроходный самолет-торпедо, вылетевший 11-го числа с крыши Дворца Центра, глотал время и пространство, делая от 750 до 900 километров в час.

Он приближался к Европе.

XI. Ее удой превышал двенадцать ведер,

или Эрендорф продиктовал точку

Двенадцатого мая, около двух часов пополудни, пассажиры быстроходного самолета мистера Матапаля увидали туманные очертания Европы, выползавшие из-за края лазурного шара Атлантического океана.

Аппарат снизился.

Пиренейский полуостров разворачивался глубоко внизу темно-зеленым плюшевым ковром. Со всех сторон надвигался, смыкаясь, горизонт материка.

Елена, Грант, Матапаль и доктор Шварц сидели в кают-компании торпедо за вторым завтраком. Стол слегка покачивало.

Толстые хрустальные стекла были плотно завинчены: скорость аппарата превышала 800 километров в час.

— Меня удивляет одно! — воскликнул профессор Грант, закуривая манильскую сигару. — Меня удивляет до сих пор, как это я рискнул распрощаться со своей великолепной молочной фермой, лучшей в окрестностях Лос-Анжелоса, и принять ваше предложение, мистер Матапаль? Шутка ли, ведь я прожил на ней от самого рождения. Мои коровы были лучшими коровами во всех штатах. Роза, ты помнишь пятнистую Изабеллу? Вы не поверите, господа, но, клянусь памятью моего покойного отца, она ежедневно давала от восьми до десяти ведер молока.

— Не скажи, папа, — заметила Елена, — красная Астарта была куда лучше. В мае ее удой иногда превышал двенадцать ведер в сутки.

Грант самодовольно подмигнул Матапалю.

— Моя Роза, господин Матапаль, — славная девочка, хоть и немного капризна. Но уже зато, сказать по правде, лучшей доильщицы не сыскать во всей Америке.

Елена вспыхнула от удовольствия и потупила глаза.

— Ну, папа, ты всегда скажешь что-нибудь такое…

Доктор Шварц многозначительно рассмеялся.

Матапаль посмотрел на часы.

— Мистер Джонсон, — сказал он профессору Гранту, — меня радует, что вы оказались не только знатоком, но также и искренним любителем молочного дела. Вам представляется блестящий случай проявить свои замечательные способности организацией образцового молочного хозяйства на острове, куда я вас пригласил в качестве специалиста.

Грант самодовольно погладил усы.

— Надеюсь, я сумею оправдать ваше доверие и ваши денежки. Шутка ли: пятьсот франков за один месяц. Да это прямо президентское жалованье!

— Одним словом, — сказал Матапаль, — выпьем, господа, за процветание коров, а заодно и за обновленное человечество!

— О'кей! — подхватил Грант, поднимая стакан.

Елена отпила глоток, поперхнулась, закрылась от смущения рукой и, не без кокетства захохотав, бросилась вон из кают-компании.

Этот маленький инцидент отнюдь не испортил настроения завтракавшим; напротив, он внес еще большее оживление, и общая беседа, вращавшаяся вокруг племенных коров, сепараторов и удоя, продолжалась так же резво, как и началась.

Через час аппарат опустился на Ниццкий аэродром.

Прибывшие заняли четыре лучших номера в миллиардерском флигеле фешенебельного отеля «Хулио Хуренито», который принадлежал, как и все, впрочем, в окружности на сто километров, господину Эрендорфу, самому влиятельному, популярному и знаменитому романисту земного шара.

Оставив Гранта и Елену под наблюдением доктора Шварца, Матапаль отправился пешком на виллу Эрендорфа. Он желал сохранить свое инкогнито. В узком дорожном пальто, фетровой шляпе, с биноклем через плечо — он казался типичным средним миллиардером, приехавшим развлечься в этом старейшем и наиболее аристократическом курорте старушки Европы.

Мистер Эрендорф лежал в полотняном шезлонге, задрав ноги на мраморный парапет террасы. Издали казалось, что его красные башмаки лежат непосредственно в фиолетовом Средиземном море. Он ковырял в зубах иглой дикобраза и, покручивая черные усики, наскоро расправлялся с Австралией. С Африкой он расправился лет двадцать тому назад, написав роман «Гибель Африки». Северная и Южная Америки, а также Азия и полюсы были уничтожены в конце прошлого века. Что же касается Европы, то ее гибель, собственно говоря, и явилась началом благополучия этого цветущего юноши средних лет.

Надо объяснить, что Эрендорфу было от ста двадцати до ста сорока лет, но не больше. Возраст не слишком старый, если принять в расчет, что каждые двадцать лет он регулярно омолаживался в лучших американских фирмах.

Итак, Эрендорф в данный момент расправлялся с Австралией.

Он диктовал в радиотиподиктофон двенадцатую главу нового романа, которая называлась так: «Глава двенадцатая, в которой великий учитель Хара-Хири из двух больших разниц выбирает третью побольше».

Он диктовал, и одновременно шестьдесят четыре типографии в разных частях света автоматически набирали на разных языках гранки