ума Джерома. На каждой странице какая-нибудь строчка заставляет на секунду оторваться от книги и улыбнуться ласковой улыбкой. И когда дочитаешь книгу, кажется, что закрыл дверь за кем-то, с кем сжился и кто уезжает, может быть, навсегда.

* * *

Есть книги — как дворовый скандал. Нет ничего интересного в том, что дворник завел драку и крупную ругань с возчиком, выкладывающим у забора дрова. Изо всех окон высовываются горничные, по черным лестницам шепот любопытных. И сам почему-то высовываешься из окна. Забываешь об этом через две минуты, но все-таки остаются в памяти фигуры двух освирепевших людей — с поленьями в руках.

Такие книги — разоблачения. Выгнанный жулик разоблачает тайны цирковой борьбы. Неудачный журналист разоблачает конторские тайны газеты, в которой он не смог устроиться работать. Обозленный, не отдохнувший летом чиновник под псевдонимом разоблачает свой департамент. Кажется, нет никакого дела до всего этого, а хватаешь книжку и читаешь… Разве легко не прислушаться к тому крику на дворе, по поводу которого такой топот по черной лестнице?

* * *

Есть книги — старые девы из богатых семейств, начинающие подчитываться и эксцентричничать от безнадежности в области брака. Это книги новелл, лирических миниатюр и символических пьес. Их никто не читает целиком. Обидно разрезывают в средине и забывают вместе с разрезным ножом на ночном столике.

— Где это у меня нож?.. Вы не видели? Кажется, что я оставил его в какой-то книге, а какой — не помню.

Совсем как о тех старых девах:

— Да, и Стеблицкая была, кажется, неглупая, только манерная уж очень. У ней, между прочим, такие же серьги, как у Нины. Вы давно Нину не видели?

* * *

По-моему, каждому типу человека есть параллельная книга.

Вот родственник, приехавший погостить и которого не только нельзя выжить, но еще надо с ним возиться, — толстый роман классика, о котором было кем-то с укором сказано: такую книгу надо знать, батенька…

Надоедливый юноша, сын бывшего квартирного хозяина, робкий, но упорный в своих разговорах о красоте природы и необходимости одиночества — томик лирических стихов неудачного, но грамотного поэта…

Но книги лучше людей. Их можно захлопнуть и бросить. Ах. если бы можно было подходить к разным умным циникам и веселым тупицам и захлопывать их, как книги, для того чтобы, втиснув среди других книг в шкаф, забыть их. Этого нельзя. Люди мало дают, но много требуют. Книги дают много и требуют так мало: способности думать и чувствовать.

Здоровая жизнь

Я не знаю человека, которому бы все окружающие не советовали переменить жизнь и начать новую. Тот, кому советуют, начинает стыдиться собственной жизни, мучиться угрызениями совести, перестает уважать себя и молчаливо воспринимает указания. В результате — окружающие приобретают лишний опыт, как сравнительно легко свести на нет взрослого и культурного человека.

* * *

У каждого из них иссине-желтые лица, безнадежно выцветающие глаза и по нескольку ребер, так развязно вылезающих из-под кожи, что становится страшно за мебель: повернется такой человек неловко на кресле и порвет ребром дорогую обшивку.

Именно такие люди приходят к сытому и здоровому знакомому и начинают уверять:

— Вам необходимо начать новую жизнь. Вы ведете сидячий образ жизни.

— Вести бегающий образ — я не могу, — холодно отклоняет совет спокойный человек, — это не соответствует ни моим умственным способностям, ни моему характеру.

— Вы, в сущности, еще так молоды…

— Я не думаю, чтобы я начал бегать даже к старости. Этого не случается даже с лошадьми.

— От своей сидячей жизни вы разжиреете.

— Я, собственно, не предполагал, чтобы мой торс понадобился бы как модель для скульптора или начинающего художника.

— Совершенно не для этого… Вам нужно гулять. По крайней мере, хоть версты четыре пешком. Тогда вы сохраните моложавый вид.

— Это слишком большая цена. Если я в мои двадцать шесть лет для моложавости должен делать четыре лишние версты, к пятидесяти годам для той же цели мне придется бегать по семнадцати верст в сутки. Это немного для товарного поезда, но для меня много.

— У вас будет ожирение сердца. И вообще всякое ожирение. Ноги будут дряблые и начнут пухнуть.

— А они непременно будут пухнуть?

— Непременно. Разве если паралича раньше не будет…

— У меня, кажется, впереди небогатый выбор.

— Сами виноваты…

Спокойный человек провожает советчика и начинает думать. С одной стороны, конечно, тот прав. Неприятно, когда тридцатилетнего человека из-за его неосторожной наружности дети начинают звать дедушкой, а любимая девушка в ответ на тихие, произносимые шепотом, намеки просит ее удочерить, ссылаясь на бедственное положение семьи.

С другой стороны, сознание спокойного человека не может покориться перед необходимостью бесцельно ходить по промозглым улицам и заглядывать в напудренные лица улыбающихся женщин.

Впрочем, сознание — не желудок. Его убедить легче. Сокойный человек начинает медленно падать.

* * *

На другой день он выходит гулять, придумывая для собственного самолюбия причины прогулки. Желание взять прейскурант фотографических изделий в магазине на другом конце города, необходимость занести взятую два года тому назад книгу одному человеку, который, судя по всему, уехал за город и живет там безвыездно, — все это медленно и туго выискивается во время нудных поисков воротничка, цинично пропавшей запонки и синего галстука, который найти все-таки легче, чем завязать.

— Холодно сегодня?

— Сегодня? Очень. Тут дворник с дровами приходил, так рассказывал, что в семнадцатом номере ухо отмерзло.

Дворники вообще терпеливый народ, и человек из семнадцатого номера не будет даром отмораживать ухо. Это очень жуткие известия для спокойной прогулки.

Воротник поднимается еще дома, для рта оставляется узенькое отверстие, теплая фуфайка бодрит обещанием сохранить организм. В таком виде спокойный человек проходит две улицы, пока окончательно не убеждается, что с крыш очень сильно течет, а около тротуара вода, а извозчики, по-видимому, еще со вчерашнего дня переменили сани на пролетки.

— Я хочу домой, — говорит он вслух, уныло озираясь кругом.

Чужие люди безответно проходят мимо. В большом городе так легко погибнуть без участия и ласки. Спокойный человек сразу догадывается сесть на извозчика и быстро едет домой.

— Уже? Погулял? Это двенадцать минут на воздухе. Я еще не успела даже форточку у тебя в комнате открыть…

— Мне очень не хочется гулять. Я очень не люблю гулять.

— Ну, садись, садись… Брякайся в кресло. Разлагайся. Опухай.

Спокойный человек садится в кресло, сразу чувствуя всю нежность и приятность этого незатейливого предмета кабинетной мебели. Опухает. И оттого, что это происходит в комнате, за чтением хорошей книги, в тишине, он начинает молчаливо