– В этой сумке находится сила шошонов, – пелось в этой песне. – Мы, Хестаке, украли эту силу, чтобы передать ее нашим детям – да будет так. Шошоны никогда больше не будут могучими, ибо их сила перешла к нам. Этой ночью мы передаем эту силу в дар нашим собственным детям, чтобы они стали сильнее всех. Ибо дети наших белых жен – это будущее нашего народа. Пусть они владеют силой.

И Хестаке развязали мешок и встряхнули его – и никто уже не мог отвести от него глаз; несомненно, внутри лежало ценное сокровище, тайное целебное снадобье шошонов. Один из близнецов танцевал, помахивая мешком, а затем передал его брату, который снова затянул песню о силе, сунул руку в мешок и, достав оттуда что-то маленькое, протянул своей жене, Мегги, словно редкую драгоценность. Я подалась вперед, чтобы посмотреть, что же это, – все в едином порыве потянулись к мешку и…

Сначала я не могла разглядеть этот предмет, а затем у меня перехватило дыхание, и кровь застыла в жилах, ибо я почуяла нутром, что это часть живого тела, невообразимый варварский трофей.

– О, Господи Иисусе, – прошептала Мегги Келли. – О, Господи Иисусе, Боже, помоги нам… Что же вы наделали, ребята? Что вы наделали?..

И слезы полились из моих глаз, холодными струйками по щекам.

– Боже, пожалуйста, только не это, – прошептала я.

Я подняла глаза к небу, куда поднималось пламя костра, посылая вверх искорки, становящиеся звездами.

– Нет, – прошептала я, – пожалуйста, Боже, только не это…

А воин продолжал петь и танцевать, гордо держа в поднятой руке свой кошмарный трофей. И шайеннские женщины с уважением в голосе дружно подбадривали его и подпевали – все громче и громче, заглушая барабанный бой.

– В этой сумке лежат правые руки двенадцати шошонских младенцев, это сила их племени – и теперь она наша. Я вручаю этот дар нашим дочерям. Наши дети получают эту силу.

Он вынул из мешка детскую ручку, и я различила крохотные полусогнутые пальчики…

Марта закричала – это был крик боли и страха, прорезавший сиреной ночное небо, барабанный бой и индейские песнопения. Я прижала свою дочь к груди и встала, хотя ноги мои подкашивались от тошноты и ужаса. Маленький Волк продолжал все так же сидеть предо мной, бесстрастно глядя на исполняемую церемонию…

Я прижимала дочь к груди, и из глаз моих лились слезы.

– Ме-эсевото! – прошипела я, точно безумная. – Дети! Твои люди зарезали детей! Ты не понимаешь? – И я продолжала свое обвинение, тыча в него пальцем: – Разве ты не понимаешь, что точно так же могли отрезать руку твоей дочери? Боже правый, да вы люди или кто? Варвары! В аду вам гореть! Джон Бёрк был прав…

И я вскочила и побежала, прижимая дочку к груди, слыша лишь хруст снега под ногами.

Я вбежала в свой вигвам, плача в голос, и упала на колени. Я прижимала дочку к груди и рыдала, качаясь взад-вперед.

– Деточка моя, деточка моя, – только и могла я вымолвить. – Нанесо, нанесо…

Ко мне приблизились напуганные Перо-на-Макушке и Тихоня. И я, давясь рыданиями, стала просить их объяснить, как женщины их племени могли позволять своим мужьям такие ужасные зверства. Поначалу они не поняли моего вопроса, поскольку женщинам не полагалось спрашивать что-то подобное.

– Это же дети! – кричала я. – Эти люди убили и расчленили детей. Поотрезали им руки! Ведь это могли быть и ваши дети, наши дети. Разве непонятно? То, что они сделали, – это плохо, это очень плохо!

Я хотела сказать «недопустимо», но в шайеннском языке нет такого слова… возможно, в этом вся суть.

Мне ответила Тихоня:

– Шошоны всегда были нашими врагами, Месоке, – сказала она своим спокойным голосом. – Поэтому воины-Лисы угнали у них лошадей и захватили их силу, чтобы передать ее нашим детям. Наши воины поступили так, чтобы шошоны не могли больше использовать свое колдовство против нас и наших детей. Так наши мужчины защищают свой народ и твою дочь, Месоке. Они украли силу шошонских детей и даровали ее твоей дочери – Во-эстаневесто-манэхе, Спасительнице, чтобы она была здоровой и сильной.

– Вы, правда, не понимаете? – сказала я беспомощно и почувствовала себя слишком обессилившей, даже чтобы плакать. – В детских руках нет никакой силы.

Я выпростала из-под одеяла ручку дочери. Она сжала кулачком мой палец.

– Посмотрите, – сказала я, – какая она тоненькая, нежная. Видите? В детской руке нет никакой силы…

Этой темной ночью мне было точно не заснуть. Остальные белые матери тоже покинули церемонию и, как я и предполагала, сразу направились в вигвам к Антонию на краю деревни, ища у него утешения и приюта.

Празднество продолжалось и после нашего ухода, а мы тем временем сидели вокруг огня у Антония, прижимая к себе своих детей и слыша барабанный бой и пение из вигвама предводителя воинов-Лисов.

Мы пытались найти в этом некий смысл, успокаивая друг дружку, пытались как-то объяснить себе их безумие и понять то, что было за гранью понимания. Из всех нас только у близнецов Келли мужья состояли в воинстве Лис, творивших такие злодейства, поэтому бедняжки были безутешны. Не осталось и следа от их вечного ирландского куража.

– Я хочу домой, Мегги, – сказала Сьюзи. – Я больше не могу их видеть, после того, что они натворили.

– Эх, Сьюзи, – сказала Мегги, – больше нам ничего не остается, с этим надо кончать, уж это как пить дать. Возьмем девочек и первым делом поутру смотаем удочки. Может, встретим солдат и сдадимся им.

Но мы чувствовали, что разделяем с ними и вину, и огромное разочарование; даже сдержанная сила Энтони, этого тихого советчика, и молитвы, произнесенные нами у его очага, не могли растопить лед наших сердец.

– Что это за Бог, если он позволяет такое? – спросила я молодого отшельника.

– Бог, требующий веры, – ответил он мне, – отдавший Своего единственного сына на распятие, чтобы человечество могло спастись.

– Ага, а мы с тех пор и ни хрена-то не усвоили, ничегошеньки, ведь так? – сказала Сьюзи Келли с горьким смешком. – Мы с Мегги добрые католички, брат, но такая ужасть, как эта, сильно подмывает нашу веру.

– Вот теперь начнется ваша подлинная работа с язычниками, – сказал отец Антоний. – Этим невинным душам мы должны нести слово божье.

Сейчас уже почти рассвело… некоторые женщины вернулись в свои вигвамы, другие мирно сопят со своими детьми здесь, в вигваме Антония. У меня сна ни в одном глазу, так что я сижу здесь же у огня и веду хронику этих скорбных событий. Теперь и я жду прибытия армии с надеждой, чтобы они забрали нас с собой в цивилизованный мир…

До меня все еще доносится барабанный бой и звуки танца, индейцы танцуют всю ночь… ночь, которую никто из нас никогда не забудет. Сейчас я возвращаюсь в свой вигвам…

Да, теперь действительно все кончено, все теперь в прошлом – с первыми лучами рассвета явились солдаты, словно карающая длань Господня, чтобы поразить нас… Меня ранили из ружья, и боюсь, что умру; деревня сожжена, ее жители скрылись нагими в холмах, чтобы прятаться среди скал, точно звери. Я не знаю, что случилось с большинством моих знакомых, кто-то жив, другие мертвы, а я нашла убежище в расщелине вместе с Пером-на-Макушке, Тихоней и Мартой. Мы жмемся друг к другу с нашими детьми, а внизу догорает деревня, громадный погребальный костер, в который солдаты свалили все наше хозяйство, все, что мы имели, все, чем мы владели – шкуры, меха и покрывала, еду и кухонные принадлежности, седла и оружие – и поверх всего скарба навалены тела убитых, а солдаты ходят с факелами и поджигают вигвамы, которые вспыхивают точно деревья в лесном пожаре, оружие и бочонки пороха взрываются как фейерверки… Да, все, что у нас было. Все пропало. Сбылось пророчество Идущей-Против-Ветра… Человечество обезумело, все мы – дикари… Или это наказание за шошонских детей? Не знаю, где сейчас отец Антоний, чтобы спросить его. Я должна спросить Антония… Он должен знать…