том, как работает вывод наилучшего объяснения: абдукцию лучше всего рассматривать как динамическое изменение между разумным существом и его окружением, которое дополняет гилосемиотику, описанную в главе 5 (некоторые мыслители утверждают, что даже нечеловеческие животные участвуют в абдукции).80 Мы видим закономерности в наших чувственных данных. Мы генерируем объяснения этих закономерностей. Мы оцениваем эти объяснения, рассматриваем альтернативы и решаем, где искать дополнительные доказательства. Эти объяснения часто приводят нас к предсказаниям. Мы проверяем эти предсказания новыми наблюдениями и так далее. Более того, вопреки скептическому представлению о том, что разум навязывает себя миру, этот процесс происходит посредством взаимодействия с внешней средой. Мы не просто смотрим на мир снаружи через окно. Мы поднимаем вещи. Мы роняем их. Мы пробуем их на вкус. Мы их немного жуем. Мы воспринимаем данные, полученные от множества органов чувств, в процессе взаимодействия. Мы формируем гипотезы о внешнем мире, исходя из нашей роли расположенных и воплощенных агентов. Все это является неотъемлемой частью абдуктивного умозаключения как динамического процесса. Таким образом, абдукция - это основной тип умозаключения, лежащий в основе гилосемиотики, поскольку она является частью того, как мы извлекаем смысл из знаков.

Наконец, я хочу подчеркнуть, что абдукция предполагает процедуры, с помощью которых мы приходим к открытию социальных типов, их властных кластеров и механизмов закрепления. Она показывает нам, что обнаружение паттернов само по себе не является достаточным для надежных обобщений без акцента на каузальных истоках их сходства. Она также подсказывает, как мы можем захотеть рассуждать между различными описаниями конкретного социального типа. Мы должны, по возможности, формулировать противоположные гипотезы и работать в направлении той, которая позволяет лучше объяснить наблюдаемый паттерн.

В общем, абдуктивное умозаключение - это лучший способ понять, что лежит в основе эмпирического знания любого рода. Абдуктивные умозаключения ошибочны, но они не приводят к крайнему скептицизму, а выявляют сильные и слабые стороны аргументов, основанных на эмпирических данных, и предлагают их улучшить, например, показывая, что конкурирующие гипотезы либо не были рассмотрены, либо были недостаточно исключены.

Наконец, соединение зететизма с абдукцией предполагает, что прагматические соображения также должны приниматься во внимание при рассмотрении важности заключения вообще.83 Часто бывает так, что нам нужно отложить принятие решения между некоторым набором конкурирующих гипотез до тех пор, пока мы не соберем больше доказательств. Часто имеет смысл продолжать рассматривать, казалось бы, менее вероятные, но все же возможные объяснения. Даже если мы идентифицировали отпечатки пальцев на орудии убийства, мы не должны преждевременно исключать возможность того, что подозреваемого могли подставить. На уровне дисциплин может быть полезно иметь в запасе ряд конкурирующих теорий, а не бросаться всем весом на какую-то одну преждевременно. Теории, вышедшие из моды, иногда оказываются лучше объясняющими последующие находки, а иногда кажущиеся конкурирующими теории оказываются взаимодополняющими. Таким образом, имеет смысл поощрять объяснительный плюрализм, хотя бы для того, чтобы сохранить альтернативы, чтобы их можно было оспорить, тем самым усилив аргументацию в пользу ведущей теории. Даже если мы пришли к выводу, мы должны признать, что наши знания носят предварительный характер и к ним следует относиться с осторожностью.

Заключение: От скептического догматизма к эмансипаторному цетизму

"Постмодернистский" скептицизм развивался, потому что многие люди считали сомнение освобождающим и даже прогрессивным. Это, возможно, самая сложная часть циничного зейтгейста для последующих поколений. В то время как постмодернизм обычно находился на левом политическом фланге, одним из наиболее интересных событий последних нескольких лет стало ощущение, что старый постмодернизм теперь живет справа. Это не должно было стать сюрпризом. Более широкий взгляд на историю показывает, что философский скептицизм обычно либо деполитизировался, либо использовался для оправдания консерватизма и авторитаризма. "Fox News" не является исключительным в этом отношении. Примеров тому множество. Это не менее верно и в эпоху "постмодерна". Мы слишком долго позволяли нашей политике определять нашу эпистемологию. В результате мы получили и непоследовательную эпистемологию, и неудачную политику. Под сенью неполного скептицизма говорить правду власти стало сомнением в силе правды; и часто структуры власти оставались на месте.

Несовместимые скептицизмы приобретают силу, потому что сомнение всегда возможно. Но многие скептицизмы исчезают, как только мы оставляем место для неопределенности. Скептики часто добиваются наибольшего успеха, представляя довольно сомнительные скептические аргументы (например, ваши чувства могут быть обманчивы из-за машинной техники) нации злого духа), что хотя и маловероятно, но не может быть окончательно исключено. Зететик, однако, всегда может усомниться в этих скептических аргументах. Практическая значимость сомнения может быть подтверждена (если вы действительно считаете, что вас обманывает злой дух, то зачем вы со мной спорите, ведь я, предположительно, иллюзия?). Действительно, большинство скептических высказываний, похоже, не имеют практического эффекта, поскольку самые ярые скептики обычно ведут себя так же, как и их нескептически настроенные сверстники.

Постмодернистские скептические позиции неизбежно предполагают скрытые эпистемо-логические обязательства; сама их неуверенность мотивирована тягой к отсутствующей определенности и, как следствие, инвестициями в собственные доксы и догмы. Когда скептицизм учится сомневаться в себе, он перестает быть скептицизмом и становится метамодернистским зетицизмом.

Зететизм допускает, что неверие и сомнение всегда возможны. Мы всегда можем ошибаться. Любое утверждение может быть опровергнуто. Но сомнительность сама по себе не заслуживает особого внимания. Человеческий разум ограничен, а мир в основе своей сложен и загадочен, поэтому неопределенность - это эндемическое явление, и лучшее, на что мы можем надеяться, - это форма знания с ограниченной точностью и уверенностью. Мы можем сказать, что знаем что-то, даже зная, что не можем знать это абсолютно. Некоторые утверждения справедливо считаются более сомнительными, чем другие. Нам все еще нужно защищаться от эпистемической самоуверенности и ложных предпосылок об автономии нашей собственной рациональности. Люди, в том числе и ученые, часто хотят верить в удобную ложь. Мы должны остерегаться их. В любом случае, даже предварительное знание намного лучше парализующего сомнения.

В этом отношении аналитические философы могли бы рассматривать зететизм как разновидность прагматического фаллибилизма. Этот проект не является чем-то необычным, поскольку версии фаллибилизма были сравнительно распространены по всему миру (в том числе и в современной аналитической философии), в то время как претензии на получение неоспоримого знания или всеобщий скептицизм были редкими и часто самооправдывающимися исключениями. Однако многие современные "фаллибилисты" слишком оптимистичны в своих оценках статуса современных претензий на истину и знание. Они часто утверждают, что в принципе все поняли, но просто не могут этого доказать. Однако многое из того, в чем они были уверены, с тех пор было опровергнуто.88 Таким образом, с точки зрения зететизма, многие оптимистичные фаллибилисты - это просто догматики, которые согласились не быть придурками.