Ни малейшая тень тревоги не омрачила лицо Моники. Она съела третью клубничину и снова взялась за чашку. Глоток. Еще глоток. Отставив чашку, она посмотрела мне в глаза.

— Там, где я родилась, говорят: самый скучный человек тот, кто выкладывает о себе все.

Я достала из сумочки ротинал и протянула ей. Моника повертела пузырек в руках, слегка улыбаясь, словно забавным воспоминаниям.

— Старая сморщенная сучка! Чего она хочет добиться? — Пузырек с ротиналом покатился по постели. — Она путалась с собственным братцем, эта Аннемари! Ненавидела во мне соперницу.

Еще глоток кофе. Моника отставила чашку и принялась играть лентой, что скрепляла пеньюар у горла. Ее лицо стало добрее. Не знаю, что было тому причиной: задумчивость, что смягчила черты Моники, ласкающее движение пальцев или неожиданно хрупкий и трогательный вид ее в постели, но я вдруг ощутила острый всплеск эмоций, в котором смешались раскаяние, ужас, чувство вины и один Бог знает что еще.

Меня так и подбросило в кресле. Едва сознавая происходящее, слыша один только яростный стук сердца, я сделала рывок вперед и схватила первое, до чего могла дотянуться — кофейник, — опрокинув при этом недопитую чашку Моники и кувшинчик с остатками молока. Темная и белая жидкость, смешавшись, хлынули через край подноса на постель. Моника пронзительно закричала:

— Мои простыни! Мои прекрасные простыни!

Вся дрожа, я поставила кофейник на ночной столик и пробормотала что-то в свое оправдание. Прежде чем я выпрямилась, Моника влепила мне звонкую пощечину. Это еще больше ошеломило меня.

Я стояла окаменев, глядя в ее искаженное до неузнаваемости лицо, а она кричала и кричала одно и то же, теперь уже по-французски:

— Mes drapeaux! Mes beaux drapeaux!

Внезапно она оттолкнула меня, спрыгнула с кровати и бегом бросилась в ванную. Вернулась она с мокрым полотенцем. Как человек совершенно невменяемый, она терла и терла пятно, а я боялась шевельнуться. Когда пятно побледнело, я сочла возможным заговорить:

— Как будто сходит…

Моника несколько успокоилась и наконец оставила простыни в покое. Она постояла над постелью с капающим полотенцем в руке, испустила судорожный вздох и повернулась ко мне. Я впервые видела ее в ярости и поразилась тому, каким одутловатым и уродливым может быть это лицо.

— Ты нарочно это сделала, я знаю!

Я раздвинула двери на балкон и вышла вдохнуть свежего воздуха.

— Что ты делаешь! Там холодно!

— Вчера ты надевала мое ожерелье, о котором у меня столько счастливых воспоминаний. Для меня оно все равно что близкий друг. В нем много лет назад я давала обед в честь президента Франции. Узнав, что когда-то оно принадлежало Марии Антуанетте, он сказал: «Другие времена, другие судьбы!» Как же он ошибался!

Взгляд Моники потянулся к туалетному столику. Разумеется, ожерелья там уже не было.

— Положи на место!

Я не удостоила ее ответом. Ожерелье было у меня в руке, а руку я прятала за спину. Теперь же я вытянула ее далеко за балюстраду, позволив ожерелью свеситься с пальцев над глубоким колодцем двора.

У Моники вырвался сдавленный крик:

— Что ты делаешь?

— Можно отнять у меня все, но только не это ожерелье.

— Я заплатила за него! Оно теперь мое! Верни ожерелье, Джо! Верни сейчас же!

Я отвела руку еще дальше, насколько возможно, и приготовилась разжать пальцы. Счастливый талисман, последняя связующая нить между мной и прошлым! Пусть пропадает, лишь бы не достался ей.

Моника сорвалась с места и ринулась ко мне, сверкая глазами и размахивая руками, как помешанная.

— No! No! No!

Она уже была на балконе, когда я подбросила ожерелье в воздух. Я больше не думала о смерти Моники. Я отомстила ей тем, что лишила ее самого вожделенного. О, как упоителен был вид ее лица, искаженного от злобы и жадности!

Моника не остановилась, даже не замедлила бега — она всем телом рванулась вперед в надежде поймать падающую драгоценность. В следующий миг она уже вываливалась через балюстраду, и хотя я ухватила ее за пеньюар, инерция сделала остальное. Она даже не вскрикнула, задохнувшись от ужаса.

Не веря собственным глазам, я смотрела, как она падает, бестолково размахивая руками, словно надеясь взлететь. Потом раздался глухой звук удара. Двор был так глубоко внизу, что казалось, будто там валяется обрывок розовой ленты.

Я стояла ошеломленная, не в силах осознать случившееся. Медленно, неверным шагом, я вернулась в спальню. Дыхание было частым и неглубоким, как у человека, которому снится кошмарный сон.

Перед мысленным взором все проигрывалось снова, в замедленном темпе.

Вот я на балконе, рука с ожерельем спрятана за спину. Вот я отвожу ее, и ожерелье свисает, искушая Монику. Я готова разжать пальцы и уронить украшение. Моника бросается ко мне, надеясь его выхватить. Она почти рядом. Я подбрасываю ожерелье вверх, она прослеживает его полет и тянется к нему не только руками, но и всем телом. Теряет равновесие и падает на балюстраду. На низкую балюстраду, ниже ее талии. Я вижу, что она вот-вот вывалится, и хватаю ее за пеньюар. Легкая ткань рвется. Я тянусь к талии Моники, чтобы удержать… но вместо этого подталкиваю. Она падает.

Размышлять над случившимся не было времени. Я огляделась, охваченная паникой, и не представляла, как теперь быть, что предпринять. Кошмарный сон продолжался.

— Возьми себя в руки! Возьми себя в руки!

Я повторила это много раз, словно заклинание. Нельзя было дольше оставаться в бездействии. К счастью, проснулся инстинкт самосохранения. Я перестала метаться по комнате, ломая руки и дрожа всем телом. Благословенное спокойствие снизошло на меня.

На часах уже было без двадцати десять. Еще немного — и появится Трейвис, чудо-дворецкий. Приходилось спешить, но нельзя было сломя голову бросаться вон из квартиры. Отступить следовало с умом.

Я оглядела спальню, пытаясь хладнокровно оценить увиденное. Пузырек с ротиналом так и валялся на постели. Забрать или оставить? Ну конечно, оставить, раз в крови Моники неизбежно будут обнаружены следы этого лекарства. На пузырьке наверняка сохранились отпечатки ее пальцев.

Из многочисленных телепередач я вынесла глубокое убеждение, что людям свойственно видеть и слышать то, чего они заранее ожидают, а вовсе не то, что есть на самом деле. Если глупышка горничная услышит мой разговор с Моникой буквально перед самым уходом, никто уже не сумеет обвинить меня в убийстве. Как-то не верилось, что она в чем-то усомнится, — для этого она была чересчур запугана.

Итак, я вышла из спальни и сказала очень громким и внятным голосом:

— Что ж, Моника, до свидания. Ни о чем не тревожься. Все будет хорошо.

Затем я с хорошо различимым хлопком прикрыла дверь, пошла по коридору и столкнулась с горничной, выходившей из кухни. Мы улыбнулись друг другу. Девушка жестом пригласила меня следовать за ней к выходу, но я остановилась, как бы вспомнив что-то.