— Мне придется вернуться. Это ненадолго.

Я поспешила назад, постучалась и, не выждав ни секунды, вошла, оставив дверь самую малость приоткрытой.

— Мои очки! — объявила я громко. — Без них я не смогу работать!

— Вот они, Джо, на столе. — Это было сказано «под Монику», иным голосом и с французским акцентом. — Еще раз спасибо за то, что согласилась прийти и выслушать. А теперь прощай.

Я вышла. Горничная стояла на полпути к спальне от того места, где я ее оставила, и хотя не могла заглянуть внутрь, просто обязана была расслышать все до последнего слова. Я сунула голову в дверь:

— До свидания, Моника. Вот увидишь, дорогая, все обойдется.

Прикрыв дверь (на этот раз очень плотно), я пошла к горничной со сдвинутыми бровями и озабоченным выражением лица, как если бы всерьез беспокоилась насчет ее хозяйки. Мне показалось, что это застенчивое создание понимает мои чувства — тем лучше.

У лифта я по-испански поблагодарила горничную, и мы снова обменялись улыбками. В просторной клетке лифта меня оглушил запоздало частый стук сердца. Из страха, что эмоции снова пойдут вразнос, я начала мысленный счет до ста. Это помогло. В вестибюле я бросила швейцару мрачное «до свидания».

На улице я несколько минут стояла в нерешительности, не в силах покинуть место преступления, снедаемая настойчивой потребностью проникнуть на задний двор, посмотреть на дело рук своих и, может, даже забрать ожерелье. Наконец усилием воли я заставила себя сдвинутся с места и вскоре влилась в утренний поток людей.

«Конец графини» — под таким заголовком вышла на следующее утро передовица «Нью-Йорк пост». «Смертельный полет», — вторила ей «Нью-Йорк таймс», а «Дейли ньюс» патетически вопрошала: «Самоубийство в высшем свете — возможно ли такое?»

«Изуродованное тело графини де Пасси, прекрасной сорокалетней француженки, было обнаружено этим утром на заднем дворе одного из самых престижных зданий Пятой авеню, где графиня проживала последние несколько лет. Судя по всему, она выбросилась с балкона своей спальни рано утром, около девяти. Рядом с телом лежало пресловутое ожерелье Марии Антуанетты, недавно проданное на торгах почти за миллион долларов».

Газеты вытащили на свет Божий все грязное белье времен скандала с завещанием и упоенно перетряхивали смерть Люциуса, обогащение Моники и ее стремительный взлет. Не была забыта и помолвка с «одним из лучших женихов города, мистером Натаниелем П. Натаниелем». Статьи заканчивались заверениями в том, что «расследование ведется».

Понятное дело, меня не оставили без внимания. Не знаю, что хуже: преследования журналистов или страх перед разоблачением. Волей-неволей приходилось публично подтверждать болезненные события прошлого — процесс не только унизительный, но и выматывающий. Нервы мои совсем расшатались. То я твердо верила, что выкручусь, а то уже мысленно отбывала срок в исправительной тюрьме в Бедфорде, без надежды когда-либо снова выйти на свободу.

Зато телефон мой теперь не смолкал. Звонили Бетти, Джун, Итан, Триш и вообще каждый, кто когда-либо был мне представлен. Я не брала трубку, предоставляя им общаться с автоответчиком, а пока до блеска оттачивала свою версию случившегося.

Меня серьезно беспокоил предстоящий визит полиции. Им не стоило труда выяснить, что именно я последней видела Монику в живых.

И вот три дня спустя ко мне на работу заглянул полицейский инспектор Тед Шрив, тихий и вежливый молодой человек. На первый взгляд он внушал не больше опасений, чем диванная подушка. Я пригласила его в отдел ковров, где можно было без помех побеседовать, и мы устроились друг напротив друга на грудах подделок под Персию.

У инспектора Шрива было одутловатое усталое лицо в обрамлении каштановых волос и карие глаза. Все остальное тоже было коричневым: костюм, блокнот, а возможно, и ход мыслей. Однако стоило ему заговорить, как стало ясно, что, к несчастью (как я тогда думала) или к счастью (как решила потом), этот человек проницателен и умен. Иными словами, он ничем не напоминал мрачную личность, давно уже махнувшую рукой на все хорошее, — тип полицейского, который нам так упорно преподносит телевидение. Воображение у него было живое, характер напористый. С таким надо следить за каждым своим словом.

— Прежде всего, миссис Слейтер, — начал он, открывая блокнот, — позвольте заметить, что я счастлив лично познакомиться с вами. Мы с женой — частые гости в Галерее Слейтер.

Акцент у него был бостонский.

— Благодарю, инспектор, вы очень любезны.

— Надеюсь, вы понимаете, зачем я здесь?

— По поводу смерти графини де Пасси.

— Верно. — Он сверился со своими записями. — Швейцар в доме, где проживала графиня, уверяет, что в то утро вы приходили к ней в гости. Это так?

— Так, — подтвердила я хмуро.

— Зачем?

Представление началось. Я репетировала этот разговор не менее сотни раз — стоя перед зеркалом, лежа в ванне, сидя за столом — и теперь слегка выпрямилась и подобралась, как бы собираясь с силами для рассказа. Хотелось показаться женщиной рассудительной, но глубоко потрясенной и всемерно заинтересованной в том, чтобы правда восторжествовала.

— Что ж… в то утро я уже была в дверях, когда раздался звонок. Звонила Моника. Я сказала, что ухожу на работу, а она… она удивила меня, пригласив по дороге заглянуть к ней. У меня не было ни малейшего желания, однако она настаивала, и я решила, что она чем-то расстроена.

— Почему вы так решили?

Я опустила взгляд и приказала себе дышать медленно и глубоко. Нервы были напряжены. От того, какое впечатление я произведу на инспектора в первый раз, зависело многое. Может быть, даже все. Ничего не оставалось, как призвать на помощь полузабытое искусство светской беседы. Когда-то мне удавалось выбить слезу из самых каменных сердец, неужто теперь я не сумею расположить к себе обыкновенного полицейского?

— У меня были к тому основания.

— Какие?

— Послушайте, инспектор, вам должна быть известна история моего знакомства с Моникой! Ни для кого не секрет, что мой муж после смерти оставил ей большую часть своего состояния. — Я хмыкнула, Тед Шрив слегка улыбнулся. — Вполне естественно, что довольно долго наши отношения оставляли желать много лучшего. Признаюсь, мы обе были не на высоте. Однако несколько дней назад Моника первой навела мосты, выразив желание купить у меня ожерелье Марии Антуанетты. Она давно уже хотела его, но на аукционе упустила, а мой друг, купивший его в подарок жене, передумал и предложил мне выкупить за немного меньшую цену… впрочем, это совсем другая история! Главное в том, что мы встретились за ленчем и поговорили вполне дружески. Я должна была захватить ожерелье…

— И захватили?

— Конечно, как мы и договаривались. Я передала его Монике в обмен на чек на двести пятьдесят тысяч долларов.