– Ох, парни вы бедовые, накупили грехов что орехов, – глядя вслед Алёне, вздохнула Ефимья Митрофановна.

Семён рассмотрел Алёну только на ужине.

Трапезничали Ремезовы всегда обстоятельно и в порядке, за общим длинным столом. Горницу ярко освещали лучины. Семён Ульянович важно восседал во главе стола в красном углу под киотом. По правую руку от него находились Леонтий, Варвара с малыми детьми – Танюшкой и Федюнькой – и Семён; по левую руку сидели Ефимья Митрофановна, Петька и сыновья Леонтия – Лёшка и Лёнька. Машино место рядом с Петькой пустовало – Маша прислуживала. Аконьку сажали в конце стола возле Семёна, и Алёну посадили напротив Аконьки возле девятилетнего Лёньки.

Сначала все поднялись и перекрестились.

– Благослови, господи, сей кров и стол и помилуй нас грешных, аминь, – скупо сказал Семён Ульянович. – Разноси, Марея.

Все опустились на лавки. Маша пошла вдоль стола с большим чугуном, завёрнутым в полотенца; рукой она прижимала чугун к животу и длинной поварёшкой раскладывала по двум деревянным блюдам пшённую кашу. Ремезов попробовал первым, потом и все остальные потянулись ложками.

– Поздравляю семейство наше с прибытком, – со сварливостью в голосе сообщил Семён Ульянович. – Новая работница у нас. Прошу любить и жаловать. Алёна – не знаю, как её по батюшке.

– Я Епифания, – вдруг тихо сказала Алёна.

Ремезов застыл с ложкой у открытого рта.

– Хто?.. – переспросил он.

– Говорит, что она Епифания, – быстро повторил Семён, надеясь, что отец, и без того обиженный, не взорвётся совсем.

– Епифания, значит, – прокряхтел Ремезов, сокрушённо покачал головой и вскинулся: – Какая Епифания? Лёнька, в купчей что за имя вписано?

– Да ладно тебе, отец, – заступилась Митрофановна. – Епифания так Епифания. Тебе какая разница?

– Да никакой! – Семён Ульянович даже чуть подпрыгнул, как дурачок. – Не знаю, кого как зовут за моим столом, вот и всё! Будто в кабаке!

Алёна-Епифания молчала и глядела в стол. К каше она не притронулась.

– Рассказала бы нам, Епифанюшка, за что в острог угодила, – притворно-ласково попросил Ремезов. – Чего нам бояться?

– Да ничего не бойся, батя, – хмуро сказал Леонтий.

– Батюшка, ты бы помиловал её, – попросил Семён.

– А ты молчи, Сенька! – огрызнулся Ремезов. – Ну, дева, поведаешь?

Епифания смотрела в стол и угрюмо молчала.

– Не по чести, значит, с нами разговаривать! – всё заедался Семён Ульянович. – Ладно, в рожу плюнули – утрёмся! Лопай давай.

Епифания не взяла ложку и даже не пошевелилась.

– И еда наша, значит, не по чести?

– Ты сам давай лопай, только базлаешь, – проворчала Митрофановна.

– Мне свою посуду надо, – едва слышно, но твёрдо сказала Епифания.

– Чего? Отдельную посуду? – гневно завопил Семён Ульянович. – Может, тебе ещё отдельную избу срубить?

– Ты в расколе, Епифания? – громко через стол спросил Семён.

Епифания кивнула – молча и с достоинством.

– Час от часу не легче! – Ремезов треснул ложкой о столешницу. – Раскольщицу привели! А чего не чёрта лысого ты сосватал, Сенька?

– Перекрещена в раскол, потому и не Алёна? – спросил Леонтий.

Епифания снова кивнула.

– А в остроге тебе тоже отдельную посуду подавали, девка? – Семён Ульянович яростно вперился в Епифанию.

– У нас не острог, батюшка, – сквозь зубы процедил Семён.

Аконя, Петька, Лёнька и Лёшка сидели сжавшись, чтобы не попасть Семёну Ульяновичу на глаза. Маленькая Танюшка наладилась плакать, и Варвара спокойно заткнула ей рот кусочком хлеба.

– Машутка, пойди отложи ей на тарелку, – примирительно сказала Ефимья Митрофановна.

Маша кинулась в запечье к поставцу с посудой.

– А моего хозяйского дозволенья уже не спрашивает никто? – безобразно заорал Семён Ульянович. – Подавись ты, батька, своим порядком, сгинь, сатана старая, полезай в гроб! Да провалитесь вы, хамово отродье!

Семён Ульянович швырнул ложку, выломился из-за стола, потопал к печи, влез на лежанку и задёрнул занавеску. За столом все молчали.

Ефимья Митрофановна вздохнула и перекрестилась.

– Ну, с богом, – с облегчением сказала она. – Лёнюшка, ты за старшего.

Семён смотрел на Епифанию. Она впервые подняла глаза, встретилась взглядом с Семёном – и не отвела взгляд. Лицо у неё было точно из камня. Семён понял, что Епифания словно застыла в бесчувственной ненависти ко всем: к своей судьбе, к чужим душам, к этим Ремезовым, к богу.

– Тебе, Сенька, всё не по-людски надо! – крикнул с печи Семён Ульянович. – Не хочу в ворота, разбирай забор!

А Епифания снова прямо посмотрела на Семёна. Она помнила, кто выдал её служилым при побеге, и поняла, что её взяли из неволи из-за этого молодого мужика. Семён виновато отвернулся, как опалённый.

– Накупили себе холопов! – за занавеской не утихал Семён Ульянович. – Экие бояре посередь Тобольска вспухли!

– Гремит Илья-пророк, – привычно сообщила Митрофановна.

Они завершили ужин в молчании, а потом Митрофановна с обыденной простотой велела Епифании вымыть посуду. Маша дала кадушку и тряпку и принесла ведро воды из бочки у крыльца. Епифания оттёрла блюда и ложки от каши, отскребла ножом нагар с чугуна, составила посуду на шесток, слила ополоски в поганое ведро и пошла на улицу – выплеснуть помои в огород.

За белым пустырём огорода, за речкой Тырковкой, за крышами других подворий луна тонкой синей линией очертила зубцы ельника на Алафейской гряде. А над ельником призывно-ярко горела проклятая Чигирь-звезда.

Ходжа Касым никак не ожидал такого разговора с шейхом Аваз-Баки.

– Я понимаю, уважаемый Ходжа, что мы потерпели неудачу в нашем стремлении обратить к Аллаху инородцев реки Обь, – задумчиво сказал Аваз-Баки, перебирая крашеные финиковые косточки чёток на шёлковой нити. – Но те несчастные люди всё-таки произнесли священные слова шахады и стали нашими единоверцами. Мы не должны оставлять их в беде.

– Они сидят в зиндане губернатора, ожидая приговор, и мы не можем им помочь, – возразил Ходжа Касым.

– В зиндане сидят мужчины. А двух женщин продают на рынке. Умма должна выкупить их. Это будет угодное Аллаху деяние.

– Те женщины не принесут нам пользы, достопочтенный Аваз-Баки.

– Ты ошибаешься, уважаемый Ходжа. О нашей милости узнают другие инородцы, и братская доброта мусульман расположит их сердца к Аллаху.

– Я понял тебя, – кивнул Ходжа. – Я рад узнать, что почтенный Аваз-Баки не потерял надежду увидеть веру Пророка среди инородцев.