дороге на Мохогоново две автобусные остановки. Остановка ваша называется Топь. Сойдёте, а там – леском, мимо свалки химических отходов, потом будет Пятая мыловаренная фабрика, её вы по запаху определите, сразу за ней – живодёрня, слева – бывший туберкулёзный диспансер, потом увидите бетонный забор, идите вдоль него метров сто, только не перелезайте – охрана стреляет без предупреждения. Забор кончится, начнётся болото, идите смело, там набросаны жерди – хлипкие, но пройти можно. Кстати, у вас болотные сапоги есть? Хотя не важно, до сапог дело, может, и не дойдёт. Перейдёте болото, увидите деревянную вышку. На вышке должен быть часовой. Скажете ему, что вы в Заповедник. Да, и возьмите с собой документы – паспорт, там, свидетельство о рождении, диплом, военный билет… впрочем, чего мне вам говорить – не маленький, сами знаете.

Гость вдруг поспешно засобирался, вскочил со стула и стал судорожно благодарить хозяина за пельмени. Потом он кинулся как шальной в прихожую; Андрей Т. с трудом за ним поспевал, а когда рыжебородый ткнулся в темноте в этажерку со старыми газетами и журналами, приснопамятная «Спидола», что без малого двадцать лет простояла на шкафу в коридоре, не издав за это время ни звука, вдруг наполнилась шумами эфира, обрывками полузнакомых мелодий, голосами, шорохами и вздохами. Потом эта какофония звуков сменилась однообразным голосом, выхваченным из какой-нибудь радиопостановки: «…А бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго…».

Гость при этих словах почему-то прикрыл ладонями бороду, а когда ладони отнял, борода была уже никакой не рыжей, а нейтральной, пепельно-серой коротенькой ухоженной бородёнкой в простом лютеранском стиле. Гость перетаптывался с ноги на ногу и почему-то не уходил.

– Простите за назойливость, – сказал он наконец, – у вас шнурков лишних нету? А то я тут в баню сходил помыться, так какая-то гадина в раздевалке шнурки из ботинок спёрла. Не беспокойтесь, я вам верну. Адрес-то я ваш знаю, вышлю бандеролью шнурки, только вот до дома себя доставлю.

Глава 2

Ехать было, конечно, надо, и ехать надо было не медля и не раздумывая. И всё-таки Андрей Т., наученный разномастным опытом своих тридцати с небольшим не очень-то долгих лет, набрал номер квартиры родителей, чтобы кое-что выяснить. Трубку сняла мама. Минут двадцать она жаловалась на нынешнюю дурную жизнь, потом столько же сокрушалась о своём непутёвом сыне, который думает бог знает о чём, но только не о нормальном быте, и что надо бы вернуться в семью, мало ли что Верка зараза, ведь и сам-то он не подарок, не она одна виновата, и детям нужен отец, иначе вырастут из детей бандиты, и слава богу, что яйца подешевели, так что, может, не всё ещё в России похерено, и не было даже щёлки в её затянутом монологе, чтобы вставить хотя бы точечку, хотя бы словечко, не говоря уже о важном вопросе по поводу их лестничного соседа.

– Конь-то? – переспросила мама, когда сыну всё-таки удалось продолбить в её словах дырочку. – Был, был, Андрюшенька, ты не поверишь, был. Десять лет как съехал, мы уже и думать о нём забыли, а тут явился. Довольный такой, с цветами, мы вначале даже не поняли, думали, может, праздник нынче какой, а он говорит, что нет, просто вспомнил своих добрых старых соседей, как мы с ним дружно жили, как мы помогали друг другу, как он без нас тоскует и мается в своей новой стометровой квартире на проспекте Римского-Корсакова. Да уж, как вспомню эту его «помощь» и «дружбу», так до сих пор руки чешутся. Как он пакости всем жильцам строил. А доносы как на соседей в жилконтору писал. А как он за дверью своей дежурил с утра до вечера, всё записывал, кто когда домой возвращается. А детей как из-под окон гонял, кипятком ошпаривал, как в милицию жильцы за это на него жаловались. И дед твой, он же не просто так, он же из-за него свой второй инфаркт получил. Это когда Конь, пакостная его натура, заявление в военкомат подал, что видели, мол, его, твоего деда, полковника и героя войны, в сорок втором году на оккупированной немцами территории. Бред, конечно, но деду от этого тогда легче не стало.

Андрей Т. сглотнул, все эти истории он знал хорошо и сам во многих участвовал, сейчас его волновало другое.

– Тобой он тоже интересовался, – продолжала мать. – Как, мол, там ваш младший сыночек, да какой он был в детстве умница, не в пример своему старшему братцу, да хорошо бы с ним повидаться, и телефон твой у меня спрашивал…

Дальше слушать было необязательно. Андрей Т. скомкал разговор с матерью, соврал, что у него гости, попрощался и положил трубку.

Значит, всё-таки Конь Кобылыч. Дело приобретало неприятный оттенок, и Спидлец на шкафу в прихожей своей фразой про человека рыжего явно намекал на подвох.

Только тут Андрей Т. осознал, что Спидлец, Спиридоша, Спиха, вполне одушевлённое существо, по прейскуранту именуемое «Спидола», вовсе не стоит на шкафу, а вот он, перед глазами, в руке хозяина, и оплавленная дыра в его корпусе напоминает о временах героических, когда он, Андрей Т., молодой, красивый, четырнадцатилетний, выходил сражаться за дружбу, не думая о подвигах и о славе…

Уже через три часа после всех своих раздумий и разговоров Андрей Т. шагал по мягкой лесной дорожке, проложенной в замусоренном лесу. Места были обжитые, то и дело приходилось огибать какой-нибудь огород, или свалку, или ржавый кузов троллейбуса, неизвестно каким волшебником занесённый в эти пригородные края.

Лес был исполосован просеками, оголён вырубками, изрыт траншеями и карьерами, но странно тих и непривычно безлюден. То есть люди кое-где попадались, но это были, должно быть, дачники – они ходили, словно бледные тени, на вопросы отвечали невнятно, заикались и пожимали плечами. Ни о каких живодёрнях, тубдиспансерах и мыловаренных фабриках они знать не знали и ведать не ведали.

Спиха, притороченный ремешком к джинсам, порой судорожно вздыхал, то ли от избытка в лесном воздухе кислорода, то ли от воспоминаний о пережитом в детстве выстреле из лазерного оружия. Андрей Т. посматривал на часы и на клонящееся к закату солнце. Ровно в 18:0 °Спиха выдавил из себя голосом московского диктора: «Вёрсты чёрт мерял, да в воду ушёл», потом сглотнул, как удавленник, и в атмосфере что-то переменилось.

Воздух стал какой-то другой, не лесной, а пустой и