– До свидания. – Я начинаю пятиться, потом бегу от неё по улице.

Бегу долго, снова перехожу на шаг, сердце прыгает, затем успокаивается.

Близко место, которое мне назначено. Я чувствую его цвет и запах. Там вода, я чувствую воду, и гранит, я чувствую его холод. Акуака мне его выбрал.

Шелест сзади, кто-то идёт за мной, оборачиваюсь, никого не вижу. Иду дальше, снова кто-то идёт, невидимка или умеет прятаться. Я оглядываюсь, скашиваю глаза, слышен шелест, человека не видно.

Дом кончается, начинается следующий. Подворотня, я – в подворотню, через двор – на другую улицу. Убежал? Не знаю, иду вперёд. Место близко, я подхожу к реке, она широкая, со спусками и мостами, с запахами старой воды и плавучими мазутными островками.

Нужный спуск, мост вдалеке, день густеет, перерождаясь в вечер.

Есть в году такая секунда – заклятая, сказал акуака, – если ты в эту секунду войдёшь, потому что она как щёлка или отблеск между светом и темнотой, так вот, если в неё войдёшь, то сможешь сделать с временем всё, что хочешь. Или сжать его в шарик тугой-тугой, или растянуть, как резинку, или сделать из него трубочку, через которую, только дунешь, люди сразу сделаются такими, какими тебе хочется их увидеть, а не какими они почему-то стали. Акуака сказал, сегодня. Здесь, на спуске, где вода и гранит. Заклятая секунда. Сегодня.

Я стою и гляжу на воду. На ней плавает моё отражение. Я протягиваю руку к нему, и оно протягивает мне руку. Наши руки почти что встретились, но я отдёргиваю свою руку и прячу. Потому что я стыжусь своих рук, и стыжусь своего стыда, и ничего не могу с ним сделать.

Это чувство появилось давно – сначала как стыдливое удивление, что рука моя имеет пять пальцев, из которых глядят нелепо овальные пластины ногтей. Что на лице у меня есть рот, во рту есть зубы с желтоватым налётом. Что под кожей, по извилистым трубкам, течёт красная солёная жидкость, перемещаются узлы и суставы, и всё это, громоздкое и нелепое, называется «моё тело». Моя б воля, я бы выбрал другое. Прозрачное, невидимое, как воздух.

Отражение спрятало руку тоже.

Уже скоро. Главное – успеть проскользнуть в игольное ушко, или щёлку, а там-то уж я знаю, что делать.

Речная поверхность морщится, собирается в игрушечную гармошку, рябь, пошедшая по воде, ударяет по щекам ветром. Линейка невысоких деревьев с белой состарившейся корой, протянутая вдоль набережной к мосту, выгибается дугой к небу, и деревья отрываются от поверхности.

Я стою на гранитной кромке. Река, только что почти неподвижная, стремительно несётся мимо меня. Тень чего-то сильного и живого смутно видится в речной глубине. Это рыба, большая, сильная. Она стоит в бегущей воде, лениво поводя плавниками. Она хозяйка и сильнее реки, её бока, серебристо-белые с ровным красноватым отливом и чёрными отметинами над брюхом, вздрагивают строптиво и мелко, когда она поднимается над струёй. Она глотает прохладный воздух и, перед тем как раствориться в потоке, смотрит на меня пристально.

Заклятая секунда. Пора. Рыбий взгляд означает знак.

Сейчас я впрыгну в световую чешуйку, отделившуюся от стремительного потока, в каплю времени на секундной стрелке, достигшей желанного рубежа.

Шелест за спиной, ну и пусть. Теперь мне невидимка не страшен. Скоро я сверну время в трубочку, и мама с папой перестанут ругаться, и мне не нужно будет превращаться в полинезийца, чтобы меня кто-нибудь замечал.

– Эй, дебил, сыграй на губе, – раздаётся за спиной голос.

– Ты-ты-ты, покажи-ка, что в твоей голове, – вторит ему другой.

– А собаку раздавил трактор. Попрощаемся? – говорит третий.

Голос один и тот же. Это говорит акуака. Он толкает меня в мутную воду, и время моё кончается.

Я просыпаюсь посередине ночи. Надо мной стоит Эйтыкто. Он замечает, что я не сплю, и улыбается мне тихой улыбкой. Потом подносит палец к губам и показывает на дверь в прихожую.

Я прислушиваюсь к разговору на кухне.

«Ничего, – говорит папа. – Будет лето, махнём на юг. Там дельфины, там песочек горячий, там есть бухта, это под Севастополем, где настоящая живая вода. Нашему бесёнку понравится. – Он молчит, потом продолжает: – Я люблю тебя, я всех вас люблю».

«Даже Путина?» – говорит мама.

«Может быть, – отвечает папа. – Только вы для меня главнее».

Я улыбаюсь нестрашному Эйтыкто, но его уже нет в комнате, он исчезает непонятно куда, будто растворяется в воздухе.

«Получилось», – говорю я себе и засыпаю, чтобы увидеть завтра.

Как дружба с недружбою воевали  

История эта – вольное продолжение «Повести о дружбе и недружбе» Аркадия и Бориса Стругацких. Настолько вольное, что в нём уместился даже кусочек НИИЧАВО – правда, не того, знаменитого, описанного во всех подробностях в повести «Понедельник начинается в субботу», а его санкт-петербургского филиала.

Действие происходит через двадцать приблизительно лет после событий исходной повести. Герои в большинстве своём те же – естественно, постаревшие. Конечно, чтобы скорее ухватить суть, желательно перед чтением пробежать глазами первоисточник. Впрочем, последнее пожелание относится к тем читателям, которые с повестью АБС не знакомы. Надеемся, что таких немного.

Автор не претендует ни на серьёзность, ни на глубокий смысл, ни на какие-либо вселенские обобщения – и поэтому заранее просит прощения у тех читателей, которые не отыщут в повести ничего для себя полезного.

Итак, повинившись перед читателями, желаем всем приятного чтения. 

Звонок тенькнул, потом забрюзжал отчётливо, потом затявкал, как мелкая дворовая собачонка. Андрей Т. с тоской посмотрел на кухонную газовую плиту и неохотно прошёл в прихожую. «Кого ещё чёрт принёс в такое неудачное время?» Он только что забросил в воду пельмени, почти целую упаковку, надо было следить, чтобы не слиплись, не разварились и чтобы доблестный кот Мурзила-IV-а сдуру не обварил лапу, воспользовавшись отлучкой хозяина.

Чёрт принёс очень странного человека. Большая рыжая борода росла у него вроде откуда надо, но при этом была сильно смещена в сторону. Казалось, мощным порывом ветра её прибило к левой щеке, а от правой, наоборот,