– Нет… Возьму такси.

Мишель настаивать не стал.

– Сожалею, что Кримо так себя повел, – сказал он, трогаясь с места.

– Ничего, не страшно. Меня везде будут так принимать?

– Сейчас поедем ко мне. Возможно, я вас удивлю, но еще час назад Кримо бил копытом от нетерпения, жаждая поскорее вас увидеть. И я никогда бы не подумал, что он собирается доставить вам неприятности. Он вчера приехал из Испании и весь вечер хохотал, вспоминая проведенные в Рио-Саладо годы. Не знаю, что это на него вдруг нашло.

– Ничего, пройдет. Забудет. Как и я.

– Да, так было бы лучше. Мама говорила, что рассудительные и здравые люди рано или поздно всегда должны мириться.

– Эмили? Она так говорила?

– Да. А почему вы спрашиваете?

Я ничего не ответил.

– Сколько у вас детей, месье Жонас?

– Двое… сын и дочь.

– А внуков?

– Пятеро… Самый младший, которого я намереваюсь женить на следующей неделе, вот уже четыре года подряд удерживает титул чемпиона Алжира по подводному плаванию. Но главная моя гордость и надежда – это внучка Нора. В свои двадцать пять она уже успешно руководит одним из самых крупных в стране издательств.

Мишель прибавил скорости. Мы проехали по Авиньонской дороге и на перекрестке остановились на красный свет. Затем Мишель, следуя указателю, свернул на Шемен-Брюне, на поверку оказавшуюся извилистой улицей, которая вела к городской окраине и бежала то мимо многоэтажных зданий, то мимо невысоких стен, за которыми прятались красивые особняки, то мимо веселых многоквартирных домов с оградами и раздвижными воротами. Спокойный, утопающий в цветах, залитый солнечным светом квартал.

Детей, играющих на улице, не было и в помине. Лишь несколько пожилых людей спокойно ждали автобуса в тени вьющихся растений.

Дом семейства Беньямен стоял на высоком холме посреди густой рощи. Он представлял собой небольшую, выкрашенную белой краской виллу, огороженную невысокой, обвитой плющом стеной из тесаного камня. Мишель нажал на кнопку пульта, ворота отъехали в сторону, и перед нами предстал большой сад, в глубине которого за столом, сервированным под открытым небом, сидели три человека.

Я вышел из машины. Туфли мягко утопали в траве, которой поросла лужайка. Двое из трех стариков встали. Мы молча переглянулись. Того, что повыше, немного согбенного, худого как жердь и лысого, я узнал. Имени его я вспомнить не мог, в Рио-Саладо мы не были особо близки, так, здоровались на улице, шли дальше своей дорогой и тут же друг о друге забывали. Его отец работал начальником вокзала. Рядом с ним стоял мужчина лет семидесяти, хорошо сохранившийся, с волевым подбородком и чуть выдающимся вперед лбом; это был Бруно, тот самый молодой полицейский, который так обожал с важным видом расхаживать по площади, вертя на пальце свисток. Увидев его, я немало удивился, потому что когда-то слышал, будто он погиб во время одной из операций СВО в Оране. Он подошел ко мне и протянул левую руку – вместо правой у него был протез.

– Жонас!.. Как же приятно вновь тебя видеть!

– Я тоже рад тебя видеть, Бруно.

Жердь, в свою очередь, тоже поздоровался и вяло пожал мне руку. Он был явно в замешательстве. Как и все мы. Сидя в машине, я ожидал восторженной встречи, с крепкими объятиями, громким смехом и могучими похлопываниями по спине, представлял, как одни будут прижимать меня к груди, другие отходить на шаг назад, чтобы получше рассмотреть. Мне казалось, что мы сразу начнем вспоминать старые прозвища и шутки, рассказывать друг другу давно забытые истории, впадем в детство, изгоним наконец страхи, годами не дававшие спать, и будем говорить только о приятных мгновениях, способных окрасить человеческие воспоминания в нежные пастельные тона. Но теперь, когда мы наконец собрались вместе и стояли рядом друг с другом, когда у каждого из нас сердце выпрыгивало из груди, а в глазах стояли слезы, нас охватило какое-то странное ощущение, усмирявшее любые порывы, и мы застыли в оцепенении, будто мальчишки, которые встретились впервые в жизни и понятия не имеют, с чего начать разговор.

– Ты не помнишь меня, Жонас? – спросил жердь.

– Имя вертится на языке, но вот остальное – за плотной завесой тумана. Ты жил в шестом доме, за мадам Ламбер. Я как сейчас вижу, как ты взбираешься по стене, чтобы похозяйничать в ее саду.

– Не было там никакого сада! Одна лишь высокая смоковница.

– Был сад, был. Я и сейчас живу в тринадцатом доме и до сих пор время от времени слышу, как мадам Ламбер ругается на озорников, промышляющих на ее фруктовых деревьях…

– Ну дела! А я помню только большую смоковницу.

– Гюстав! – воскликнул я и щелкнул пальцами. – Гюстав Кюссе, первейший лентяй нашего класса. Вечно хорохорился у себя на галерке.

Гюстав расхохотался и крепко прижал меня к себе.

– А меня? – спросил третий старик, не вставая из-за стола. – Меня ты помнишь? Я никогда ничего не воровал в садах, а в классе был тише воды ниже травы.

А вот он, напротив, очень даже постарел. Андре Хименес Соса, задавака из Рио-Саладо, соривший деньгами с той же удалью, с какой его отец щелкал кнутом. Здоровенный, тучный, с огромным животом, лежавшим на коленях и могучих подтяжках, с трудом удерживавших на нем брюки. Покрытая пигментными пятнами лысина, лицо, совершенно неразличимое за густой сеткой морщин, – он улыбался мне во всю ширь своей вставной челюсти.

– Деде!

– Да, Деде, – сказал он. – Бессмертный, как член Французской академии.

И подъехал ко мне в своем инвалидном кресле.

– Вообще-то я могу ходить, – заявил он, – только вот веса во мне многовато.

Мы заключили друг друга в объятия, из глаз брызнули слезы, но мы не предприняли никаких попыток их остановить. Мы плакали, смеялись, и каждый из нас шутя тыкал другого в ребра кулаком.

Когда опустился вечер, мы сидели за столом, хохотали до упаду и кашляли так, что чуть не порвали себе глотки. Кримо, приехавший через час, больше на меня не злился. Душу он облегчил еще на кладбище, теперь сидел напротив, и было видно, что после того, что мы друг другу наговорили, у него на душе кошки скребут. Может, на сердце у него лежал какой-то груз, от которого раньше не было случая освободиться? Как бы там ни было, он немного успокоился и теперь сидел с видом человека, только что уплатившего все долги перед собственной совестью. Он долго не решался поднять на меня глаза, потом стал прислушиваться к нашим разговорам о Рио-Саладо, о праздниках, балах в честь окончания сезона сбора винограда, о попойках и любовных похождениях, о Пепе Ручильо и его тайных эскападах, о ночевках под открытым небом при свете луны. Но при этом не упомянул ни об одном тягостном событии и вообще больше помалкивал.

Мартина, супруга Мишеля, могучая дама из Аулефа, наполовину бретонка, наполовину берберка, приготовила нам поистине пантагрюэлевский буйабес – сногсшибательный айоли с красным перцем – и рыбу, буквально тающую во рту.