Это подарило ему последний удар по лицу, который мог отправить или не отправить его на первой же машине скорой помощи в больницу.

Моя ярость достигла наивысшей точки после того, как я увидел, что Мия намеренно спрятала оставленный им засос. Как будто пыталась защитить его или что-то столь же кощунственное.

Я никогда не испытывал такой ярости. Ни когда Брэн стал мишенью. Ни когда Киллиан решил, что моя сестра — его цель.

Даже когда я понял, что никогда не буду относиться к своим родителям так, как мои брат и сестра.

В тот момент, когда я увидел чужую метку на коже Мии, у меня возникло желание уничтожить Рори так безвозвратно, чтобы другим ничего не оставалось.

Затем возникла потребность впиться в Мию так глубоко, чтобы мое имя осталось в ней единственным для всех будущих жизней.

Но эта черная ярость мгновенно улетучилась, как только она произнесла — точнее, показала — слова.

— Я твоя, Лэндон.

Конечно, блять, моя.

Мне не нужно было слышать или видеть эти слова, чтобы понять, что это правда, но именно ее слова смогли вывести меня из очень мрачного и темного состояния.

Сейчас она делает это снова.

Ощущения ее мягкой руки на моей достаточно, чтобы вытащить меня из черной дыры, в которой я оказался после того, как она уснула.

Мои демоны отступают в тень, тихо шипя и давая понять свое недовольство.

— Все в порядке? — спрашивает она.

Я захлопываю блокнот, бросаю его на стол рядом с собой, беру ее за талию и усаживаю к себе на колени. В моих руках она ощущается маленькой и чертовски совершенной — как будто именно здесь она всегда должна была быть. Я зарываюсь носом в ее слегка влажные волосы и вдыхаю аромат магнолии.

И да, я купил шампунь и гель для тела с этим запахом.

Мои легкие расширяются, когда я вдыхаю ее запах, и издаю протяжный гул.

— Теперь да.

Мия покачивается на моем бедре, сидя боком и прислонившись спиной к столу. Ее глаза сверкают водянистой голубизной, как Средиземное море под палящим солнцем.

Она всегда была такой чертовски красивой или я все сильнее проваливаюсь в эту бездонную дыру?

Она внимательно изучает меня, что стало нормой с момента свидания на крыше. Как будто она пытается залезть мне под кожу, используя все доступные ей методы.

— О чем ты только что думал? — наконец показывает она.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты выглядел слишком заблудившимся в своих мыслях, и я хочу знать, о чем думает такой человек, как ты, когда заперт в своей собственной голове.

— Ни о чем хорошем, если честно, — мои пальцы скользнули под толстовку, и я медленно, чувственно погладил ее бедро.

Она вздрагивает, но вскоре приходит в себя.

— Расскажи мне.

— Лучше оставить некоторые скелеты в шкафу.

— Но я хочу знать.

— О скелетах? Боже, муза. Это, что, твое новое извращение?

Она дразняще хлопает меня по плечу.

— Даже не думай менять тему.

Моя улыбка разглаживается.

— Мой мозг устроен так, что я вижу плохое раньше хорошего. На самом деле, все солнечное и радужное — это часто послесловие, никогда не являющееся главной идеей. Мой инстинкт — сторонник манипуляций, коррупции и анархии, то есть он восстает против самого понятия социально приемлемого поведения нейротипичных людей. Во мне живет зверь, который постоянно нуждается в стимуляции, и если я не удовлетворю его потребности, то скачусь по худшему пути.

Как только эти слова прозвучали, я внутренне проклял себя за то, что так легко раскрыл эту информацию. На самом деле, я даже не могу осознать, что только что говорил об этом с кем-то, кроме дяди Эйдена и иногда папы.

Я был гордым членом Антисоциального клуба до такой степени, что мог быть избран его президентом. Поэтому всегда гордился своей закрытостью и скрытностью. Я никогда не был открытой книгой, даже когда был моложе или работал с психотерапевтами. Они пытались, но как только я оттачивал игру в социальную эмуляцию и осваивал эмоции, мне удалось играть с ними так же искусно, как с шахматной доской.

Мия, однако, совсем другая. Я пытался играть с ней, но у меня так и не получилось.

Она смотрит на меня с пониманием, а не с клиническим осуждением. Только три человека смотрели на меня так. Мама, папа — после того, как он понял, что бессмысленно сажать меня на поводок, и дядя Эйден.

А теперь — она.

Мия.

Она смотрит на меня несколько секунд так, как будто может содрать с меня кожу живьем и вставить себя между моих ребер. После тщательного обдумывания она выдает:

— Так вот почему тебе было трудно оставаться на месте с тех пор, как ты объявил о перемирии с Язычниками?

Проницательная маленькая шалунья.

— Частично.

— А что еще?

— Ты играешь в несносную толкай-и-тяни игру.

— Ну, раньше я не могла тебе доверять.

— Значит ли это, что теперь доверяешь?

— Начинаю, — она прочистила горло. — Тебе лучше?

Я крепче сжимаю ее талию, пальцы впиваются в мягкую кожу.

— Теперь, когда ты здесь, да.

— И этого достаточно?

— Чтобы голоса притупились, да.

— Поэтому ты сказал, что я единственная, кто может утолить ярость?

Я киваю.

— Ты приятный вызов.

— Но что, если я перестану быть приятным вызовом? Ты избавишься от меня, если я встану у тебя на пути?

— Большую часть времени ты не очень хорошо себя ведешь и постоянно мешаешь мне. Не заметил, чтобы я тебя отталкивал.

— А что, если я никогда не изменюсь и буду продолжать быть трудной и слишком самоуверенной.

— На это я и рассчитываю. Не меняйся никогда. Ты идеальна такой, какая ты есть.

Ее пробирает дрожь, и она слегка улыбается.

— Это Брэн научил тебя так говорить?

— Ни хрена подобного. На самом деле, я должен научить его кое-чему.

— Потому что он эмпат?

— Это тоже проблема, но больше всего меня беспокоит то, что он немного ханжа и не имеет практически никакого опыта.

— А ты никогда не думал, что это потому, что девушки использовали его, чтобы подобраться к тебе?

Я сузил глаза.

— Откуда ты это знаешь?

— Он мне рассказал.

— Тебе становится слишком уютно с Брэном, не так ли?

— Он очень хороший друг.

— Хм.

— Прекрати, — она улыбается. — Не могу поверить, что ты ревнуешь к собственному брату-близнецу.

— Я не ревную. Просто охраняю территорию. Кроме того, есть причина, по которой я более популярен, чем он.

— То, что ты придурок?

— И это тоже. А еще он иногда очень эмоционально заторможен. Не позволяй образу,