— Что это за чертовщина? — дрожащим голосом вопрошает Амо.

— Даже не верится, что все это держится само и не падает, — шепчет Койот, стоящий рядом с ним и смотрящий во все глаза на эти стены украденной истории. — Чертовщина — что?

Он медленно поворачивается и достает пистолет.

— Сукин сын.

— Какой сукин сын? — спрашивает Габриаль.

Анхель показывает на скелет.

— Да, сукин сын.

Пол кажется бесконечным, приглушенный блеск, словно запрещающий всякое движение. Койот медленно делает тридцать шагов, потом застывает на месте. Просто стоит и смотрит.

Анхель замечает, что дальняя ножка стола облеплена воском, та, что расположена под свечой. Он вглядывается, и ему кажется, что гора воска растет, потом он понимает, что эта гора около двух футов в диаметре и что край помоста торчит из нее, как рыбий плавник.

— Такая свеча могла гореть целый год, — говорит Анхель.

— Вероятно, так оно и было.

Койот проходит еще три фута, останавливается и качает головой с таким видом, словно перед ним ловкий трюк, простая игра света, а не реальная жуть или жуткая реальность.

— Ничего отвратительнее не видел никогда в жизни, — говорит Койот, прячет пистолет и возвращается к остальным. — Теперь мы знаем, что сталось с Николаем Табаком.

— Господи, — говорит Анхель.

— Общество, — подытоживает Койот.

— Джентльмены, — говорит Габриаль, — давайте все же займемся нашим делом.

— Я тоже так думаю, — поддерживает его Анхель.

— Амо?! — восклицает Койот и рыщет глазами по стенам.

Амо оглядывается, как человек, только что пробудившийся от глубокого сна. Он подходит к подножию лестницы и внимательно ее оглядывает. Говорит он очень медленно, растягивая слова и делая между ними большие промежутки.

— Если не можете определить эпоху, то обращайтесь к первоисточникам, читайте еврейские книги. Обращайте внимание на окраску, даты, на углы, присматривайтесь к знакам и сигнатурам.

Ступени лестницы не скрипят под его ногами, когда он поднимается по ней. Он останавливается на середине лестницы, надевает перчатки и говорит так, словно ничего не произошло и он все это время нормально себя чувствовал.

— Да, кстати, будьте осторожны и ни к чему здесь не прикасайтесь, здесь все может быть вымазано каким-нибудь опасным дерьмом.

Анхель смотрит, как Амо отходит в тень. Он сходит с лестницы на балкон — тонкий, как балансирный шест канатоходца, как канат под его ногами, как лезвие бритвы, — Анхель не может даже различить его контуры с того места, где стоит, и чем суровее он выглядит, тем это, как кажется, меньше его тревожит.

— Слушайте, на чем он стоит? — спрашивает Анхель Габриаля, который, может быть, и не знает всех ответов, но зато четко представляет себе, на какой стороне баррикады его место.

— На дожде.

— Что?

— Это старая ямайская поговорка. Означает она, что единственная вещь, на которой ты можешь стоять, — это то, что уже дождем пролилось тебе на голову.

Свет становится тусклее по мере того, как они поднимаются по лестнице. Откуда-то издалека слышится жужжание электрических проводов. Лестница — тугая железная спираль. С каждым шагом она кольцами развертывается вверх. В стене вокруг арочные входы в сводчатые кирпичные коридоры, напоминающие катакомбы тюрем восемнадцатого века, под неровными сводами — огромные скопления паутины. Скучное зрелище. Паутина обволакивает ящики и коробки с книгами. Представьте себе содержимое десятка библиотек, сваленное в кучу без всякого порядка, как на процессе ведьм или на сожжении книг.

— Какой дьявольский ужас! — говорит Габриаль. Его бьет озноб.

Они не курят и почти не разговаривают. Они стоят на миниатюрных металлических площадках в два, от силы три фута шириной. Под ними разверзлось пространство. Они открывают несколько вымазанных сажей коробок. Слова на всех языках. Габриаль натыкается на ящик с арабскими свитками, датированными нулевым годом. Вообразить только, что на исходе этого года родился тигр Христос.

— Хочется плюнуть, — говорит Габриаль.

В большинстве своем это священные книги. Здесь написано то, что мы говорили друг другу с начала времен, еще до нулевого года, до рождения тигра, то, что приходит к нам темными ночами. Вещи, которые вынесли всех нас и превратили в то, что мы есть. Граждане, рабы, жены и дети, усталые солдаты, выстаивающие последнюю стражу, целые племена, оставленные умирать в холодной грязи. Ящики и ящики всего этого. Если они хотели придумать какой-то невероятный вид ужаса, ужаса, который никто не смог бы представить себе даже в страшных сновидениях, то они преуспели в этом.

Глаза Анхеля привыкают к темноте, и только теперь он понимает. Как далеко уходят в глубь коридоров полки с книгами. Не все подмостки так тонки, как те, что расположены внизу, здесь некоторые простираются на тридцать и на сорок футов. Все до последнего квадратного дюйма занято здесь украденными словами. Пока он не хочет прикасаться к ним, возвращается на лестницу и медленно поднимается выше, внимательно глядя себе под ноги.

В одной из книг Амо находит порнографические ксилографии второго века. Обнаженный мужчина привязан к дереву, перед ним стадо ягнят. Десять одетых в платья женщин стоят, смотрят на мужчину и мочатся друг другу на пальцы. Картина обрамлена какими-то странными буквами, это какой-то язык, Амо уверен в этом, но язык, на котором никто и никогда не говорил. Он принимается внимательно изучать рисунок. Замечает, что одна женщина стоит в стороне, она не хихикает, она не возбуждена. Глаза ее полузакрыты, она что-то произносит, так как губы ее приоткрыты. Он и сам не понимает, откуда он это знает, но он знает. Какой бог предписал эту сцену, думает он, какой бог унес ее с собой?

Следующий рисунок стерт, смазан, намеренно почти уничтожен. На третьем изображена парочка, мужчина вошел в женщину сзади, а она лежит на полной земли тачке. По краю нет никакой надписи. Он пролистывает книгу. Каждая пятая картина смазана, на остальных изображено одно и то же. Женщина с полузакрытыми глазами появляется на рисунках довольно часто, и она всегда пытается говорить. Амо закрывает книгу и переходит к следующей, когда нечто привлекает его внимание и заставляет замереть на месте. За его спиной раздается тихий шепот.

Анхель забрался выше других, остальным он виден, как неясная смутная тень. Только теперь он открывает первую книгу и осознает то, что они уже давно поняли. В этой свалке книг нет никакого порядка и никакой системы. Каждая из открытых им сейчас книг написана по-еврейски. Он может открыть несколько тысяч книг за час, но все они знают, как может выглядеть Сефер ха-Завиот. Койот описал им форму, рисовал книгу на доске в гостиной. Он рассказывал о ней часами — об этой бесценной вещице. Анхель проводит на полу линию и начинает по часовой стрелке перебирать книги, двигаясь по огромной спирали, просто чтобы что-то делать.