Потом следует анфилада комнат — точных, уменьшающихся копий друг друга. Такое впечатление, что идешь сквозь цепочку китайских шариков. Они идут и идут. В полутьме какой-то кладовой они останавливаются передохнуть. В сумке — францисканские одеяния. Они надевают их поверх одежды и завязывают пояса с кистями. Проводник раздает им кусочки ткани, смоченные водой из бутылки, и маленькие бруски мыла, пахнущие чайными розами. Они молча умываются, за неимением зеркал следя друг на друга. Из окна кладовой Анхелю виден внутренний двор.

— Закат, — говорит он, хотя вряд ли кто-то его слушает. Даже в этих желтоватых сумерках он видит такой свет, такое пространство, каких давно не видывали, и это зрелище притягивает его. Где-то в глубинах своего тела он чувствует какую-то силу, стремящуюся поднять его ввысь и освободить — он и сам не понимает, от чего.

Койот подходит к окну и выглядывает наружу.

— Двор Пинья, — говорит он, отходя от окна.

Анхель знает, где расположен этот внутренний двор, знает, что сам он находится у северной границы самого маленького в мире государства, и впервые он вдруг осознает, как именно он покинет Ватикан.

Теперь они идут на виду у всех, молча, просто следуют вдоль коридора. Всюду люди. Клирики, священники, гвардейцы, весь внутренний механизм Ватикана, кажется, рыщет по этим залам и переходам. Койот изменил походку, попав в эту часть здания. Кажется, оно съежило его, сделало призрачной и почти невидимой его неправдоподобно массивную фигуру. В другом окне Анхель видит фигуру коленопреклоненной монахини, целующей ноги статуи святого Петра. В воздухе запах курений и наступающей ночи. Они подходят к какой-то двери, проводник берется за ручку, открывает ее и пропускает их внутрь. Похоже, что это снова кладовая, набитая швабрами и щетками, а у дальней стены свалена какая-то старая техника. Анхель замечает пишущую машинку 1906 года «Смит-Корона» с длинной кареткой, специально сделанной, чтобы на ней помещалась газетная полоса.

Проводник ставит на пол сумку и достает из-за пояса блестящий черный предмет. Койот смотрит на пистолет, потом на человека и впервые заглядывает ему в глаза.

— Это не для вас, — говорит проводник, бросая пистолет в саквояж. Он тоже смотрит Койоту в глаза.

Тот кивает.

Человек протягивает руку.

— Накидки.

Они развязывают пояса и стягивают накидки через головы. Проводник забирает их, быстро складывает в сумку и ловко застегивает замки.

— Вы выйдете через эту дверь, пройдете коридор до конца, потом свернете налево. Выйдете во двор, в дальнем его конце вход в музей Ватикана. Если вас остановят, предъявите вот это. Пригласительное письмо для профессора Роберта Гастингса и его лучшего студента Джона Лакомба. Кафедра архивов университета в Кливленде, штат Огайо. Вы египтологи, посетили новейший отдел музея Ватикана. Успели осмотреть только часть, вы в полном восторге и полны впечатлений. Ни один из вас не говорит по-итальянски. Теперь идите.

— Спасибо, — говорит Анхель.

Койот поднимает руки и кладет их на плечи брата Малахии Килли. Так они стоят несколько секунд. Потом Койот наклоняется и целует ирландца в обе щеки. Этот акт гуманности останется с Малахией до конца его дней. Анхель и Койот уходят. Еще одно чудо, которое придется вынести этой церкви.

Вот и Ватикан, думает Кристиана. Правда, она уже была здесь один раз и помнит, что и тогда подумала то же самое. Как много времени ушло на то, чтобы попасть наконец в дом Петра. Сколько часов провели они в воздухе? Она не может сосчитать взлеты, посадки, может быть, они до сих пор еще в воздухе? От аэропорта в Ватикан тащится вереница такси. Сплошные паломники. Невидимые часы отсчитывают секунды жизни. Вечереет.

Они опять стоят под набухающим дождем черным небом в дальнем конце площади Святого Петра. Зажглись уличные фонари, их мягкий льняной свет падает на выходящих из ворот людей. Мимо проходит священник. Она видит снежную белизну его стихаря, щекочущего шею. От одного взгляда на это Кристиане становится холодно. Она подсознательно присматривается к темным углам, скользя глазами по изломам стенной кладки, замечает, что Иония занят тем же. Где-то здесь затаился и ждет в засаде Исосселес. Не ждет ли он и их? Что ему известно? И чего ждала она так долго, вместо того чтобы давно приехать в Рим?

Скоро и они покинут это место, чтобы подойти ближе к краю огромного здания, к маленькому проему в стене, сесть и не отрываясь смотреть на неприметную калитку, застыв и превратившись во внимание. Но сейчас еще не время. Они еще постоят плечом к плечу, глядя на фасад Бернини. Он притягивает их, не дает отойти от ряда святых стражей, выстроившихся вдоль нижнего яруса церковной кровли. Они не хотят их отпускать.

Когда была канонизирована мать Элизабет Бэйли Сетон, единственная святая — стопроцентная американка, цена канонизации достигла 250 000 долларов. Кристиана не помнит, что совершила эта женщина, чтобы заслужить ангельские крылышки. Где-то там, под целым миром камня, находятся сейчас четыре человека — включая Койота, с которым она провела добрую толику своей жизни. Ей не хочется жить в мире, в котором не будет Койота. И все же сколько заплатила Элизабет за свою святость? Достаточно ли много?

— На этом камне… — говорит она. Голос ее звучит хрипло, словно покрытый сажей.

Иония хочет поцеловать ее, но сдерживается. За время бесчисленных перелетов губы его высохли и растрескались.

Он не отрываясь смотрит на Кристиану, и она почти физически чувствует тяжесть его взгляда, но не поворачивается в его сторону. Пусть смотрит на нее этот странный человек, который смог навеки поразить ее воображение.

Он не просто смотрит, скорее он наблюдает за ней. Где знак? Золотистый бич ее волос. Бахрома брюк, намек на округлость, бедро, тайна, которая всегда с ней. Интересно, думает он, какую гексаграмму воплотит эта подземная эпопея, какую точку соединения и падения миновала эта четверка. Нет фотографий, которые зафиксировали бы этот поход, но они и не нужны ему. Он думает, что то, что произойдет сейчас никогда, не сотрется из его памяти.

Кристиана поднимает руку, за которую он ее держит, смотрит на их переплетенные пальцы, слегка отжатые от ладоней. Она медленно поворачивает к нему свое лицо и улыбается. От таких улыбок рушатся империи, они безошибочны и пророчат гибель.

— Ну что ж, у нас был очень насыщенный день, — буднично говорит она.

Койот выходит в коридор впереди Анхеля. Видит в конце открытую дверь, а за ней — освещенный внутренний двор. Коридор почему-то заполнен людьми, но не теми, что живут или работают здесь. Это люди, которым недостает близкого общения, но он не чувствует себя частью этой толпы, он просто вынужденно привязан к этому месту. Сосредоточившись, он продвигается в толпе, медленно, по футу за один шаг, стараясь держаться рядом с Анхелем и не привлекать излишнего внимания. Он все время ждет, что кто-то заметит их и укажет на них пальцем, хотя смотреть, собственно говоря, не на что. Двести футов, думает он, двести футов, двор, и весь мир растворится. Впервые за этот день он вспоминает о Завиоте, думает, что, может быть, проведет несколько часов наедине с этой книгой, станет одним из схоластов, растворившихся в водовороте слов, и еще он думает, что если бы он был осторожнее, то, вероятно, смог бы растворить и не один мир.