Когда сознание снова ко мне возвращается, я начинаю ползти к лесу. Наверное, следовало бы остаться и подождать, когда кто-нибудь будет проходить мимо, но я не думаю, мне просто хочется убраться с дороги, с открытого места, подальше от моих фрицев. Я хочу в тень. Я придерживаю влажное место ладонью и чувствую, как под ней при каждом движении шевелятся кишки. У меня нет бандажа, так что приходится придерживать их рукой. Кровь почти перестает течь. В голове проясняется. Я начинаю прикидывать, как лучше спасти свою задницу.

Проползая вниз по склону, я вижу, как на нем все еще лежит, вытянувшись, Ричардс. Подползаю к нему – крови совсем не видно. Мне вдруг приходит в голову, что и он притворяется, чтобы война «прошла мимо», но тут же отбрасываю эту мысль. У него открыты глаза и рот. Он покойник. Видно, как из шеи сбоку торчит осколок. Он длинный и тонкий и вставлен как перо в чернильницу. Кожа на шее вогнулась вокруг этого куска металла с неровными краями. Здоровой рукой я вытаскиваю осколок. Он выходит легко, за ним следует фонтанчик крови. Шея Ричардса поворачивается, теперь он смотрит в землю. Глаза остаются открытыми.

Вот тут меня начинает ломать всерьез. Я слышу собственный голос, шепчущий: «Ричардс мертв» снова и снова, как молитву. Делать это больно, однако я не могу остановиться. Лежу рядом с Ричардсом и не могу сдвинуться с места.

Следующее, что я помню, – это склонившегося надо мной санитара Ди Джона. Он спрашивает, что случилось, где болит, но я только бормочу: «Ричардс мертв» и плачу. Челюсть ноет так сильно, что боль отдается в ушах. Харрингтон тоже мертв, но я плачу о Ричардсе. Плачу, зная, что это бесполезно, и все-таки не могу остановиться. Ди Джон вправляет мне кишки и заклеивает рану пластырем, не забывая присыпать ее стрептоцидом, но таблеток, положенных раненым, мне уже не достается. Он смотрит на мое лицо и распаковывает еще один бинт. Потом начинает забинтовывать всю нижнюю часть лица и челюсть до самой шеи. По его глазам вижу, что дело плохо, и это придает мне бодрости. Меня радует все, что помогает покинуть фронт. Теперь я даже начинаю косить под психа. Продолжаю твердить о Ричардсе, хотя в этом теперь уже совсем нет никакого смысла. Наверное, пытаюсь закрепиться на достигнутом рубеже. У меня больше не осталось ни чести, ни гордости. У меня лишь одна потребность – продолжать жить.

Меня кладут на носилки, относят в расположение наших войск, затем везут на крыше джипа в полевой госпиталь. Там меня опускают на заляпанный кровью бетонный пол. В углу я вижу сложенные штабелем трупы, накрытые одеялом, из-под которого торчит множество ног в ботинках. Среди них я ищу глазами труп Харрингтона, но на всех по два ботинка.

Теперь я начинаю тревожиться, что слишком легко ранен и меня могут отослать назад. Рядом со мной присаживается на корточки парень, явно не годный к строевой службе и потому призванный санитаром. Он спрашивает, из какой я части и как меня зовут. Мне больно говорить. В ответ я мотаю головой. Он вытаскивает мой солдатский медальон и списывает данные. Потом заглядывает под бинты. У меня замирает сердце. Я готов снова заплакать и умолять его не отсылать меня обратно. Этот недокомиссованный санитар настроен жизнерадостно и объясняет, что все не так плохо и я не успею моргнуть, как встану на ноги. Я его ненавижу. Он заполняет бирку и прикрепляет проволочкой на мою форменную куртку. Должно быть, это что-то означает. У меня начинает отлегать от сердца. Теперь я что-то вроде посылки, которую надо передать другим. У меня нет винтовки и нет каски. Больше я не солдат. Я пациент. Подходит кто-то еще, закатывает мне рукав и делает укол. Я чувствую, что пронесло.

Затем меня приподнимают и перекладывают с носилок на черный операционный стол. Доктор стоит с вымытыми руками, смотрит на меня сверху вниз и улыбается, на нем чистый белый халат, на его очках – капельки крови. Он смотрит на мою бирку, затем начинает разрезать ножницами одежду, подбираясь к тому месту, где я ранен в пах. Он разрезает бинты, и я чувствую прикосновение его рук. Он ощупывает меня. Кто-то другой разрезает и стаскивает ботинки и остатки одежды. Я чувствую себя маленьким мальчиком. Меня никто не раздевал с тех пор, как мне стукнуло четыре. Доктор поворачивается ко мне и улыбается. Он устал. Для хирургов это был нелегкий день.

– А теперь мы вас усыпим и немножко почистим раны. Не бойтесь, все будет в порядке.

А я, черт возьми, и не боюсь; мне хочется, чтоб меня усыпили. Хочется, чтобы сюда явился весь штат медиков и показал, на что он способен. Хочется, чтобы они практиковались на мне в госпиталях лет пять или сколько угодно долго, лишь бы мне больше не попасть на эту идиотскую войну. Я сделаю все, чтобы другие не узнали того, что знаю я. Сделаю все, чтобы не вернуться в строй, а если для этого нужно, чтобы меня кромсали в госпиталях, то пожалуйста.

Когда я прихожу в сознание, то лежу на других носилках, с ножками, и укрыт одеялом. Мое лицо практически все замотано бинтами, на кисти руки и на запястье тоже повязка. Я провожу здоровой рукой дальше, по всему телу, ощупывая себя, и убеждаюсь, что я забинтован от самого пупка и дальше, но мой петушок и яички на месте, они торчат, стиснутые повязками. На кончик петушка насажена гибкая трубка. Я откидываюсь назад и успокаиваюсь. Они еще долго не смогут всучить мне винтовку.

Такое чувство, что я на бегущей лестнице, на эскалаторе. Даже запах эфира мне нравится: это аромат безопасности, спокойствия и мира. Оглядевшись, я понимаю, что нахожусь уже не в полевом госпитале. Мы лежим рядами в большом помещении. Приподнимаю голову, чтобы осмотреться, и не могу поверить своим глазам. Я вижу женщину в форме, и она идет прямо ко мне. Вот уже много месяцев я не видел настоящей женщины. Даже забыл, как классно они выглядят. Только подумайте, я смогу вернуться домой, где есть женщины, и я не буду с позором выгнан из армии за трусость и дезертирство. Возможно, мне даже назначат пенсию, а те, кто не знает, как было дело, станут думать, что я герой.

Я смогу переспать с любой женщиной, с какой захочу. Леди в форме останавливается и наклоняется над моими носилками.

– Все в порядке, солдатик?

На ее кепи я вижу лейтенантскую нашивку. Челюстью мне даже не шевельнуть, поэтому я говорю сквозь зубы:

– Так точно, сэр. Где я?

– В дивизионном госпитале, в ожидании отправки.

– Отправки куда?

– Наверное, в Мец; там стационарный госпиталь.

Я облегченно вздыхаю. Меня еще не раскусили. Если выйдет добраться аж до самого Меца, меня уже точно не пошлют снова на фронт.

– Не хотите ли чашечку кофе?

Говоря это, она смотрит на пришпиленную ко мне бирку. Та стала длиннее и выглядит более внушительной; теперь я – посылка для спецотправки. Интересно, тот же сегодня день или нет? Такое чувство, что с тех пор как мы вышли из леса и стали спускаться по холму к Ройту, прошло много недель. С минуту я думаю о том, что делается сейчас на войне. Кто теперь командир взвода? Если бы я остался в строю, то смог бы продвинуться и, возможно, даже стал бы офицером. Взяли они все-таки Ройт или нет? Заставляю себя не думать об этом. Я теперь тыловая крыса, пусть мальчики повоюют на фронте. Моя леди-лейтенант заканчивает читать бирку, где, наверное, написано, куда меня нужно доставить.