Ее сестра Мэри, пятнадцатилетняя упрямица, умерла в начале года. Дети безутешно рыдали, когда ее нашли мертвой в постели, рыдали и не одну неделю после того. Эдуард только морщился, слыша эти жалобные звуки. Его собственного брата убили, когда тому было всего семнадцать лет. Смерть представляет собой часть жизни, сказал он им тогда. И жена назвала его бессердечным.

«Мне довелось видеть больше смертей, чем может представить себе эта женщина», – мрачно подумал Эдуард, прекрасно понимая, что собственными руками слишком часто приводил смерть в этот мир, причем так, как она не пришла бы без него. В таком случае, может быть, даже справедливо, что она решила, наконец, обратить внимание и на его собственных детей. Видит Бог, детей у него довольно, тем более если учесть детей от любовниц. Иногда ему начинало даже казаться, что он захватил трон для того лишь, чтобы обеспечить своих многочисленных отпрысков с их родней.

Юную Элизабет, конечно, уже пора было выдавать замуж. Однако французский король уклонился от решения этого вопроса, сославшись на болезнь сына. Эдуард еще больше приуныл, вспомнив свой единственный поход во Францию. Он высадился в Кале, и, ей-богу, если б Бургундец надлежащим образом поддержал их с самого начала, они правили бы Францией совместно. Хорошо сказал Ричард: какой он там téméraire – только когда бояться некого. Бедный сучонок! Они прозвали Луи Пауком, припомнил Эдуард, или как-то еще в том же роде. И всего за какую-то дюжину лет этот тип объединил Францию и вернул себе все земли Бургундии.

Воспоминание это вызвало в душе английского короля новый припадок раздражения, который только усугубила своим видом эта веселящаяся толпа, юнцы и девчонки – хохочущие, поющие, пляшущие, беззаботные… В подобные мгновения ему приходилось бороться с желанием вскочить, разогнать всех по углам, напомнить, кому они обязаны своими жизнями и процветанием. Они этого не помнили. Все были заняты собственными делишками и посматривали на него подчас с презрением и сожалением. На его глазах искры любви или шалости проскакивали между молодыми леди его двора и их поклонниками, то кланявшимися друг другу, то державшимися за руки во время танца. Они флиртовали и прихорашивались, а Эдуард следил за ними и подносил к губам свой кубок из голубого стекла, завитки на котором изображали морскую волну. Эти стеклянные кубки, заказанные ради сегодняшнего пира на континенте, недавно, ящик за ящиком, таскали с корабля. Все сегодняшние гости унесут свой кубок домой в качестве драгоценной памятки. Эдуард потребовал, чтобы его сенешаль устроил этот широкий жест, и подкрепил требование щедрым потоком серебра. Так что его гости, явившись домой, будут помнить, что королевский пир не чета прочим! Столы ломились от окороков, домашней птицы и всякой дичины, летающей, плавающей и пасущейся. Однако истинной благодарности в присутствующих не чувствовалось. Они кланялись своему королю, они целовали его руку, но, как только он отворачивался, забывали о нем.

Эдуард одним глотком опорожнил чашу, поставил ее на стол, рыгнул и скривился от изжоги. Он гордился и хвастался тем, что не пьет воду, считая ее ядом. Вода могла испортить его пищеварение, принести с собой какую-то гадость, способную обречь его на мучительное заточение в королевском сортире. Подобное случалось слишком много раз, и он привык винить в этом несчастье воду, употребленную вместе с трапезой. Вино и легкое пиво как будто бы не вызывали подобного эффекта, хотя и не могли больше одурманить его голову. Чтобы напиться, он пользовался ячменным виски или, как в этот вечер, французским бренди под именем арманьяк. Дочки вновь проскакали мимо него, со смехом и визгом протискиваясь сквозь толпу танцующих. Рыжая коса Элизабет спускалась по ее спине. Боже, как он любил эту свою девочку – король и сам не ожидал от себя такого. И еще больше полюбил ее после того, как сошла в гробницу Мэри – ее светлые волосы, тысячу раз расчесанные, горели золотом в смерти столь же ярко, как и при жизни… Ощутив, как у него защипало глаза, Эдуард посмотрел на толпу гостей. Танцоры, похоже, заметили перемену его настроения, так как отодвинулись от короля подальше – словно гуси, расступающиеся, чтобы пропустить фермера.

Сыновья Эдуарда если и могли чего-то ожидать от отца, так только грубую шутку. Ему никак не удавалось почувствовать себя непринужденно в общении с ними; он всегда оказывался или слишком громким, или слишком неловким. По мнению отца, принц Эдуард был слишком худым для своего возраста. Мальчишка был выше сыновей прочих людей, однако словно состоял исключительно из локтей и коленей. Хотелось бы знать, чем это лорд Риверс в своей глуши кормит ребенка. Принцу эта еда, безусловно, не шла впрок.

Судя по всем отчетам, младший Эдуард выполнял все положенные уроки, о чем бы ни шла речь – о спряжениях, о владении мечом или о верховой езде на надежном боевом коне. Тем не менее он будто не обладал тем стремлением наследовать престол, которое мог бы понять его отец. Король искал это качество в обоих своих сыновьях, однако, на его вкус, оба они были слишком смирными. Он не хотел ломать их волю трудностями, однако ему казалось, что сам он в двенадцать лет был изрядным драчуном и задирой. Эдуард помнил, как ставил на собственную победу в дружеских борцовских поединках с солдатами гарнизона Кале. Они бывали достаточно жесткими, и в них соблюдались немногие правила. И хотя он проигрывал опытным солдатам, потом они выставили его против французских портовиков и торговцев, двух из которых он взял врасплох и заработал на этом несколько монет, позволивших ему впервые в жизни основательно напиться. Заплутав в винных парах и в воспоминаниях, монарх укоризненно покачал головой. Люди, собравшиеся в его дворце, не знали толк в подобных вещах. Они ели его пищу и пили его пиво, но жили мягкой и расслабленной жизнью.

Внезапным движением Эдуард поднес к лицу собственные ладони и уставился на толстые пальцы. Два из них так и остались кривыми после переломов. Ладони его покрывала одна сплошная мозоль, а одна из костяшек на левой руке была вдавлена каким-то давно забытым ударом… Это были ладони воина, и они часто болели, наводя на мысль о том, что конца этой боли никогда не будет. Король сжал правую руку в кулак и услышал легкий звон, свидетельствовавший о том, что слуга заново наполнил голубую стеклянную чашу. Эдуард со вздохом взял ее и поднял на уровень глаз, погрузив танцующих в синее море.

И тут его словно стиснуло самым неуместным в такое мгновение образом, так что он даже испугался, хотя ощущение это пришло без предупреждения и мгновенно оставило его. Эдуард прищурил правый глаз, ощутив какое-то неудобство – скорее, чувство падения, чем головную боль. Оно пришло и ушло так быстро, что он даже усомнился в том, что почувствовал что-то не то, но тем не менее встревожился. Эдуард поставил кубок на небольшой столик, находившийся рядом с троном, и нахмурился, заметив, как дрогнули его пальцы.

Он не мог сказать, хорошим был королем или нет. Но вот сыном, для начала, он был хорошим. Он отомстил за отца, и это либо не значило совсем ничего, либо же было чрезвычайно весомо. Эдуард улыбнулся, ему понравилась эта мысль: или совсем несущественно, или значимо до невозможности.

И братом он был хорошим, хотя скорее для Ричарда, чем для Джорджа Кларенса. Бедолага Джордж позволил себе слишком на долгий срок затаить в душе дурацкую обиду, какую-то рану, как будто страна была ему чем-то обязана или он, король Эдуард, был перед ним в долгу. Кларенс прислал в парламент каких-то глупцов, дабы те объявили, что с ним обходятся несправедливо и незаконно. Эдуард тогда в последний раз предупредил его о том, что больше не позволит даже родному брату публично унижать его. «Берегись», – сказал он тогда Джорджу, однако тот не понял его. Источник и корень закона обретается на поле боя. А остальное – всего лишь прекрасные мечтания между битвами, слишком красивые для века усобиц и кровной мести, быть может.