Кто выстроил эту часовню? Высоко под потолком узоры в подсвеченных витражных окнах отображали различные сцены из жизни, но не Христа или апостолов, а Эрлькёнига и его невест. Справа можно было видеть золотоволосую девушку в белом платье и темную фигуру с рогами. На следующих панно менялись времена года, девушка в белом худела и бледнела. На самом последнем она умирала в объятьях рогатого существа, а за его спиной стояла девушка в синем.

На витражах по левую сторону от входа был изображен молодой человек в алом костюме. Верхом на белоснежном коне он несся через лес в сопровождении свиты, состоящей из мелких хобгоблинов и других странных созданий. История разворачивалась: всадник встречал на пути загадочного рогатого незнакомца, чью голову окружал нимб, но не света, а тьмы. Молодой человек опускался перед ним на колени, и обоих поглощал темный ореол. Далее зритель видел, как смутная серая фигура удаляется прочь на белом коне, а молодой человек в алом остается посреди леса, и голову его венчает корона в виде оленьих рогов.

Ответы всегда были здесь, в этом месте. А мне и в голову не приходило искать их в обители Господа…

Я опустилась на колени перед распятием. Набожной я никогда не была и в лучшем случае могла считаться пассивной христианкой, а в худшем – язычницей, веря в Бога примерно так же, как ребенок безоговорочно верит в наступление завтрашнего дня. Ни молитвам, ни катехизису в нашей семье особого значения не придавалось, и все-таки я преклонила голову перед алтарем.

Как просить о мужестве или решимости, я не знала. Не знала, как просить о том, чтобы время остановило ход, хотя бы ненадолго. Я понимала, что не готова подняться наверх. Пока не готова.

В часовне не было зеркал, отражавших внешний мир, но я представила Рощу гоблинов в предрассветный час: окутанную мраком, с чуть заметной кромкой синевы по контуру. Час, когда кобольды и хёдекены устраивают свои игрища, говаривала Констанца. Я представила, как небо светлеет и меняет цвет – столь постепенно и плавно, что глазом не уловить. В верхнем мире, куда я вернусь, чтобы жить, каждая секунда каждого нового дня сгорает безмолвно и незримо, так что о смерти думаешь не больше, чем о рассвете, который едва брезжит над горизонтом.

Я никогда не размышляла о старении и о том, какой стану, достигнув возраста моей бабушки. Высохшей и брюзгливой, как Констанца? Или больше похожей на маму, чьи тонкие черты лица и поредевшие волосы тронуты скорее легким налетом мудрости, нежели старости? Я провела пальцами по щеке: кожа еще гладкая, еще молодая. С годами она начнет провисать, терять форму и упругость.

Мою сестру подобные мысли привели бы в ужас, я же находила в них успокоение. Состариться означает прожить долгую, полноценную жизнь. Не все из нас удостаиваются такой роскоши. А теперь я снова обрету эту привилегию…

– Элизабет? – На пороге стоял Король гоблинов. В руке он держал скрипку. – Дорогая, раньше я не замечал за тобой религиозного пыла, – с легким удивлением произнес он.

– Во мне его нет. – Я встала и отряхнула пыль с коленей. – Я пришла укрепить дух.

В его взгляде сквозила печаль.

– Для чего?

– Чтобы быть готовой к завтрашнему дню.

Король гоблинов улыбнулся, и улыбка его была полна сострадания. Он приблизился ко мне, встал рядом.

– И Он ответил?

– Нет.

Король гоблинов покачал головой.

– Возможно, Господь уже дал тебе ответ, но ты этого еще не понимаешь, – мягко сказал он, легонько постучав пальцем по моей груди в области сердца. – Пути Его неисповедимы.

– Лично я предпочла бы поменьше загадочности и побольше определенности.

– Мы все так говорим, – усмехнулся Король гоблинов.

Я с досадой закатила глаза, но тут мой взгляд упал на инструмент в его руке.

– А это зачем?

Не ответив, он принялся настраивать скрипку. Плинк, плинк, плинк, плинк. Вместо установки стандартных интервалов, Король гоблинов подтягивал струны иначе. Он распустил средние «ре» и «ля» и поменял струны местами, прежде чем намотать обратно на колки, – фактически, произвел скордатуру[37]. Как звучит скрипка после такой перестройки, лично мне слышать не доводилось. Плинк, плинк, плинк, плинк. «Соль», снова «соль», потом «ре» и опять «ре». Музыкальный слух у Короля гоблинов был великолепный. Уверенными, многократно отработанными движениями он водил смычком по каждой струне, выполняя окончательную подстройку, и я обратила внимание, как легко скользят его пальцы вдоль инструмента, словно скрипка и руки – друзья детства.

Закончив, он повернулся ко мне и просто сказал:

– Для молитвы. Я пришел сюда, чтобы чтить и славить Его, как умею. Это – единственный доступный мне способ, единственное, что осталось у меня настоящего и чистого. Что осталось во мне… моего.

Что осталось… Вопреки словам, аскетичный юноша все еще жил в душе Короля гоблинов. Удивительным даром владения скрипкой он обязан не магии и не колдовству. Эрлькёниг не властен над этим талантом, дар принадлежит только ему самому, сдержанному юноше с печальными глазами. Ему одному.

– Если хочешь помолиться в одиночестве, я могу уйти, – предложила я. Вспомнив, как тайком наблюдала за ним в этой самой часовне, я ощутила, что с ног до головы покрываюсь стыдом.

Король гоблинов устремил на меня долгий взгляд.

– Нет, останься. Будь со мной.

Прошлой ночью я взяла от него все до последнего: тело, имя, страсть, доверие. И все же остались в душе Короля гоблинов уголки, заглянуть в которые я не посмела, понимая, что у каждого должно быть нечто сокровенное, недоступное чужим взглядам. И этим сокровенным для него была вера. Осознание столь великой щедрости вытеснило мой стыд; стыд сменился благоговением.

В этой часовне не было скамеек, ее посещал один-единственный прихожанин, а потому я села на ступеньки, сложила руки на коленях и позволила себе просто быть рядом с ним, просто принять его бесценный дар.

Король гоблинов вскинул смычок и закрыл глаза. Глубоко вздохнув, он начал считать про себя.

Первые ноты композиции прозвучали манифестом радости. После нескольких повторов фразы ее поддержал хор многоголосия. Король гоблинов мастерски передавал все оттенки эмоций и нюансы каждого голоса, одного за другим, и каждый из них ликующе пел под его пальцами: Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Пауза, вздох, и далее: торжественная соната, продолжающая светлый триумф, заявленный в начале.

Для меня не было секретом, что он великолепно владеет инструментом. Подобно Йозефу, Король гоблинов играл не только профессионально и точно, но и вдохновенно, с любовью. И все же манера исполнения моего брата и манера Короля гоблинов различались как день и ночь. Если первая основывалась на кристальной прозрачности звучания, то вторую питал ревностный пыл и самоотдача. Игру Йозефа характеризовала изумительная чистота: ничто на земле не могло коснуться ее; он ступал по воздуху, бесплотному эфиру, и каждая нота поражала неописуемой красотой.