Удивительно близко этому тютчевское переживание пространственной дали: «Как мало реален человек, как легко он исчезает!.. Когда он далеко — он ничто. Его присутствие — не более как точка в пространстве, его отсутствие — все пространство».

Собственно говоря, даль времени и даль пространства — и их власть над человеком — как бы сливались в восприятии Тютчева: «Время идет своим путем, и его неуклонное течение вскоре разделяет то, что оно соединило, — и человек, покорный бичу невидимой власти, погружается печальный и одинокий в бесконечность пространства».

Причем все это отнюдь не было только отвлеченным, философским восприятием (хотя, конечно, Тютчев создал, если угодно, и свою самобытную философию времени и пространства); напротив, поэт постоянно со всей осязаемостью переживал власть этих «тиранов»: «Как тяжко гнетет мое сознание мысль о страшном расстоянии, разделяющем нас! — писал он жене в 1843 году из Москвы в Мюнхен. — Мне кажется, будто для того, чтобы говорить с тобою, я должен приподнять на себе целый мир».

Было бы нелепым заблуждением понять эти духовные черты поэта как некую его «слабость», как его неспособность твердо противостоять давлению бытия. Тот, кто легко и беззаботно воспринимает власть времени и пространства, попросту не несет в своей душе глубины, остроты и — ото особенно надо подчеркнуть — смелости, отваги переживания бытия.

Величие тютчевского духа выражалось именно в том, что он воспринимал «невидимую власть» времени и пространства с такой осязаемой силой, которая для сопротивления ей требовала как бы «приподнять на себе целый мир».

Чтобы яснее представить себе мир тютчевской души, следует сказать об отношении поэта к тому, что, в сущности, являет собою неотвратимый итог битвы человека со временем и пространством — его отношение к смерти, к небытию, которое есть исключение, выталкивание личности из времени и пространства.

Французский мыслитель Ларошфуко, «Максимы» которого Тютчев знал с юных лет, писал о смерти: «Следует всячески избегать встречи с ней… Самые смелые и самые разумные люди — это те, которые под любыми благовидными предлогами избегают мыслей о смерти… Ради сохранения нашего достоинства не станем даже самим себе признаваться в наших мыслях о смерти». И в другом месте: «Спокойствие осужденных на казнь… говорит лишь о боязни взглянуть ей (смерти) прямо в глаза».

Тютчев явно не согласился бы с этим; он постоянно глядел прямо в глаза смерти (и умер с редкостным присутствием духа). И притом он действительно не страшился этого взгляда. Можно бы привести множество поражающих своей прямотой суждений поэта о смерти (о них еще будет речь в своем месте). Но Тютчев воспринимал непреодоленную власть пространства и времени как нечто близкое к смерти, к небытию. Он писал: «Я, конечно, один из людей, наименее способных по природе своей переносить разлуку, так как для меня это как бы сознающее само себя небытие».

Таким же «небытием» был для поэта любой разрыв «цепи времен» — с чем он и столкнулся столь жестоко в Овстуге в 1846 году. Он чувствует себя «как бы на самом дне бездны», ему необходимо «заполнить пропасть и снова связать цепь», — словно «приподнять на себе» все четверть века, прошедшие с тех пор, как он уехал из Овстуга.

Разрыв был слишком велик; Тютчев, по сути дела, бежал тогда из Овстуга, Он вернулся сюда через три года и создал стихотворение, которое вроде бы должен был написать в первый приезд: в нем есть строки, явно перекликающиеся с письмами из Овстуга трехлетней давности.

Стихотворение это чаще всего истолковывается как некое отвержение Овстуга. Между тем оно говорит прежде всего о разрыве цепи времен и являет собой своего рода поэтическое преодоление этого разрыва. Стихотворение написано поистине беспощадно:

Кто-то, по-видимому Иван Тургенев, готовивший позднее эти стихи к печати, не выдержал этого «отрицания родины» и изменил строку:

Так она и публиковалась вплоть до нашего времени. Но вглядимся в дальнейшее:

Цепь времен разорвана; прошлое — только призрак.

Речь идет, по всей вероятности, о брате Васе, умершем младенцем в 1812 году. И поэт говорит о том времени и том пространстве, которые оторвали его от Овстуга:

Последней строки Тургенев опять-таки не вынес и заменил «все» на более ограниченное «то». Но это «смягчение», как и первое, в сущности, сделало невозможным понимание истинного смысла стихотворения. Суть его именно в беспощадности, в безбоязненном взгляде поэта, для которого Овстуг стал за четверть века небытием, умер, как «брат меньшой»…

Но как раз этой беспощадностью преодолевается «пропасть» разрыва. И если мы не будем застревать на внешнем, поверхностном впечатлении, сводящемся к тому, что поэт «отвергает» свой Овстуг, мы услышим вплетающуюся в это беспощадное стихотворение покаянную мелодию, особенно внятную в строках:

Разумеется, никакой реальной «вины» перед родиной у поэта не было. Не капризное своеволие, а имеющая глубокий смысл (вернее, даже ряд смыслов — о чем шла речь выше) судьба определила расцвести «великому празднику» его молодости в чужом краю. Но тем значительнее эта покаянная музыка, этот вечный мотив блудного сына, это беспощадное суждение о самом себе, кому стал чужд «брат меньшой».

Одно уж сравнение давнего овстугского бытия с «братом меньшим, умершим в пеленах», — как бы преданным самим фактом забвения, — многого стоит.

В письме 1846 года Эрнестине Федоровне Тютчев говорил: «Одно только твое присутствие способно заполнить пропасть и снова связать цепь». Во второй раз поэт приехал в Овстуг вместе с ней, и вполне закономерно, что в стихотворении речь идет не о ней, а о первой жене, которая лежит «не в этой земле», а в окрестностях Турина. Поэту необходимо было связать всю цепь — от времени, когда он покинул Овстуг.