— Восточные римляне, как мне сказал Максимин, платят вам дань, и мириться с этим постыдным ярмом гордая империя вряд ли захочет. Но если бы те же суммы выплачивались вам в качестве компенсации за защиту империи от ее врагов — воинственных исаврийцев, властолюбивых персов или диких нубийцев, — Скифия и Восточный Рим смогли бы сосуществовать как дружественные союзники. Одно лишь имя Аттилы способно нагнать на эти народы такой страх, что они и помышлять не будут о нападении на Восточную империю.

— А Запад?

— Мой господин искренне желает восстановить ту старую дружбу, которая существовала когда-то между вами. Ему нужны солдаты, которые бы присматривали за федератами и не позволяли им выбираться за пределы отведенных им территорий. Ради этого он готов пожаловать вам не только титулы патриция и — вместе с ним — магистра армии в Галлии, но и пятую часть всех доходов Запада. Когда в империю вернутся мир и стабильность, нормализуются налоговые поступления в казну, эти доходы вновь начнут расти. А если вы разорвете союз с Гейзерихом, которого иначе как грабителем и мародером и не назовешь, и, если и не поучаствуете, то хотя бы не станете мешать возвращению нам Африки, они возрастут в разы. Аэций верит в то, что не за горами тот день, когда империи гуннов и западных римлян объединятся — к взаимной пользе. И, в знак своей дружбы и уважения, он просил меня передать вам этот подарок. — Тит развернул принесенный с собой сверток и протянул Аттиле огромное серебряное блюдо, на котором были рельефно изображены сцены и предметы, смысл которых должен был понять один лишь получатель.

Несколько мгновений Аттила молча разглядывал блюдо, затем, выхватив его из рук Тита, прохрипел:

— Подумать только: битва с медведем; тот самый момент, когда я пронзил его своим копьем. А вот Пегас, арабский скакун, которого я подарил Карпилиону, сыну Аэция. Охота на бизонов. Священный Скимитар. Вот уж действительно, прекрасный подарок!

На какой-то момент глаза гунна засветились от радости, в голосе его прорезались интонации получившего долгожданную игрушку ребенка, но уже в следующую секунду лицо Аттилы вновь стало суровым и безжалостным.

— Речи твои гладки, римлянин, да и говоришь ты дело, — рассудительно сказал Аттила, — но хочу тебе напомнить, что в прошлом, когда Запад во мне нуждался, я отдавал много, а взамен получал мало. Твой предшественник, Констанций — пусть даже где-то он и преувеличил, — предлагал мне то же, что и ты. И я уже был готов поверить ему, когда вдруг выяснилось, что сказанное им — не более чем хитрость, с помощью которой он пытался ввести меня в заблуждение. Почему же я должен верить тебе?

— Не знаю, ваше величество, — честно ответил Тит, почувствовав, что что-то пошло не так. Его опасения насчет Констанция подтвердились. Мысленно Тит проклял и его, и Аэция. — Всем известно, что вы редко ошибаетесь в людях. Я был с вами честен, и поэтому готов принять любой ваш вердикт. Но прежде, ваше величество, позвольте спросить, как именно обманул вас Констанций?

— Он здесь. Можешь увидеть его, если сам того желаешь.

Придя в смятение, Тит лишь кивнул в ответ. Что Аттила имеет в виду? Неужели Констанций стал предателем, и теперь шпионит в пользу гуннов?

Король широко раскрыл оконные ставни и жестом предложил Титу выглянуть во двор. Римлянин так и поступил — и в ужасе отпрянул от окна. Посреди покрытой травой поляны стоял высокий крест, с которого свисало нечто омерзительное, то, что раньше было человеком — скелет, кое-где еще покрытый кожей и плотью. Пустые глазницы кишели мухами, что придавало черепу жуткую видимость жизни.

— Констанций служит предупреждением тем, кто может испытать искушение обмануть меня, — мрачно произнес Аттила. — Как я могу быть уверен, что ты, римлянин, не вынашиваешь подобных намерений?

От страха у Тита свело живот. Умереть такой ужасной смертью! Он облизнул внезапно ставшие сухими губы.

— Ваше величество, боюсь, Констанций обманул не только вас, но и нас, — Титу с трудом удалось придать голосу твердость. — Мой господин послал его к вам с добрыми намерениями — как и меня. Побуждения Аэция были чисты, ошибся он лишь в выборе посланника.

— Я склонен верить тебе, римлянин, — выдержав долгую паузу, вымученно произнес Аттила. — Похоже, ты честный человек; жаль, что среди вас, римлян, такие встречаются редко. А на заданный тобой ранее вопрос отвечу: Констанций должен был убить меня, и подкупил его Хрисафий, советник восточного императора.

— Но… вы принимали у себя Максимина, эмиссара из этой империи! — изумленно воскликнул Тит. — Вряд ли Феодосий ничего не знал о вынашиваемом Хрисафием заговоре.

— Может, мы, гунны, и варвары, — сухо заметил Аттила, — но законы гостеприимства мы уважаем. — Он окинул Тита долгим, изучающим взглядом. — Прощай, римлянин. Скажи Аэцию, что я благодарю его за подарок и подумаю над его словами.

* * *

После того как римляне уехали (Максимин и Приск — на Восток, Тит и сопровождавшие его лица — на Запад), Аттила погнал коня в чистую степь, где мог спокойно обдумать предложения римских посланников. Инстинкт подсказывал ему, что дальнейшие кампании против Востока ни к чему хорошему не приведут. Битва на реке Ут убедила Аттилу в том, что, несмотря на огромное численное превосходство, гунны не могут рассчитывать на постоянные победы над вымуштрованными и хорошо вооруженными римскими армиями. Возможно, предложения римлян действительно следует принять, даже несмотря на то, что он все еще может позволить себе разговаривать с Востоком с позиций силы. Робкий Феодосий ради мира пойдет на что угодно — так, может быть, стоит по-прежнему брать с его империи дань (платить которую богатый Восток, конечно же, может себе позволить), но, как и предлагали римские посланники, называть ее иначе? Почему бы гуннам и не стать платными защитниками восточных границ? Это отлично укладывается в рамки проводимой им сейчас войны против акациров, храброго, но несколько примитивного народа. Подобные кампании легко можно будет представить как стратегический ход, призванный защитить тылы Восточной империи.

А вот Запад… Может, он ошибался в отношении Аэция, а Констанций лишь оклеветал его старого друга и союзника? Роскошный подарок Аэция затронул тончайшие струны его души. И если Аэций искренне хочет заключить союз с гуннами, следует ли ему, Аттиле, принять это предложение? Соблазн велик, очень велик: богатство и титулы, а в будущем, возможно, и объединение двух могущественных империй. Может быть, когда-нибудь осуществится и его мечта о Великой Скифии… Что ж, он взвесит все «за» и «против». А пока воздержится от набегов на Запад и не станет обращать внимания на призывы так называемых «друзей» атаковать Рим немедленно.

На него наседают со всех сторон: Гейзерих; невзлюбившие Меровеха франки; Евдоксий, некогда целитель, а теперь предводитель вновь набирающих силу багаудов, которые нашли прибежище при его, Аттилы, дворе. Все они подталкивают его к нападению на Западную Римскую империю, считая, что та слаба и вряд ли сможет оказать серьезное сопротивление. Приживальщики, презрительно подумал Аттила, шакалы, шествующие вслед за львом в надежде урвать от его добычи хоть кусочек. Их льстивых речей он слушать не будет — по крайней мере, до тех пор, пока не решит, что ответить на предложение Аэция.