— У готов нет кавалерии, — разъяснил Лупициан свой стратегический замысел трибунам. — Клибонарии Аполлинария без труда вырубят их на открытой местности, как только они побегут, потеряв строй. А если мы позволим им переправиться через Дунай, то они непременно прорвутся в другом месте. Нам не хватит сил, чтобы прикрыть все бреши на границе.

— А если нам не удастся сдержать пешую фалангу готов? — спросил трибун Аполлинарий под одобрительный шепот присутствующих. — Они же опрокинут наши легионы в Дунай, и вся Фракия окажется беззащитной.

— Еще не родились готы, способные одолеть римские легионы, — надменно вскинул голову Лупициан.

Аполлинарий собрался было напомнить трибунам об одном незадачливом комите, чьи легионы были буквально стерты с лица земли на границе Фракии и Илирика, но, встретив горящие бешенством глаза Лупициана, прикусил язык.

— Я очень надеюсь на твоих клибонариев, трибун, — строго сказал комит. — Как только фаланга готов пойдет в атаку, ты с кавалерией ударишь им в тыл из засады. Но до этой поры готы не должны даже подозревать о твоем присутствии на поле битвы.

— А вдруг у готов все-таки есть конница? — засомневался Аполлинарий. — Дозволь мне, комит, выслать дозорных, чтобы проверить окрестные леса.

— Нет, трибун, — резко бросил Лупициан. — Если готы увидят хотя бы одного клибонария, они никогда не выйдут из укрепленного стана. И нам придется заполнить телами легионеров ров, прежде чем мы прорвемся к их шатрам.

Трибунам пояснения комита показались разумными. Готы славились своим умением строить временные укрепления, которые, благодаря стойкости защитников, превращались в настоящие крепости. И взятие такой крепости штурмом обойдется ромеям слишком дорого, а они сегодня не настолько сильны, чтобы попусту терять людей.

Пока что для Лупициана все складывалось как нельзя более удачно. Готов явно встревожило то, что единственный брод, связывающий их с родиной, пусть и бывшей, занят ромеями. Видимо, варвары предполагали, что к их лагерю подошли не все силы римлян и что через день или два они окажутся в полном окружении, без запасов продовольствия и без надежды покинуть в случае нужды негостеприимную Фракию.

— Что я говорил, — усмехнулся комит Лупициан, увидев, как вестготы выходят из укрепленного лагеря и строятся в фалангу.

— Быть может, нам следует двинуться им навстречу? — предложил трибун Амвросий, обеспокоенно оглядываясь назад, на реку Дунай, величественно катившую свои воды к Понтийскому морю.

— Ни в коем случае, — строго прикрикнул на своих помощников Лупициан. — Мы будем стоять здесь, у брода, непоколебимо как скала. Пусть они нас атакуют.

Готы действительно двинулись в атаку под заунывные звуки рогов и труб, но, не дойдя до ромейской фаланги каких-нибудь ста шагов, начали вдруг стремительно перестраиваться в каре. Высокородный Лупициан даже крякнул от досады. Готы все-таки увидели клибонариев Аполлинария, нацелившихся в их спины. А ведь комит предупреждал трибуна, чтобы не высовывался из леса до тех пор, пока готская фаланга не ударит в щиты легионеров. Но, видимо, у трибуна сдали нервы, и он атаковал врага раньше, чем следовало.

— Вперед, — взмахнул рукой Лупициан. — Поможем трибуну Аполлинарию.

Римские легионы с пением «баррина» двинулись на врага. Лупициан залюбовался ромейской фалангой и не сразу услышал встревоженный голос Муция:

— Нас атакуют, комит!

— Это мы атакуем, сотник! — воскликнул Лупициан, но все-таки обернулся.

Тысячи всадников, закованных в железные доспехи, стремительно накатывались с тыла на наступающих ромеев, переходя Дунай через тот самый брод, который с таким тщанием охранял комит Лупициан.

— Остановите легионы! — крикнул комит, но тут же понял, что его приказ не будет выполнен.

Ромеи уже сцепились с готами, и развернуть их лицом к новому врагу не успел бы не только сам Лупициан, но и бог. Железные всадники набросились на ромейскую фалангу, как коршуны на добычу, а стоящему на невысоком холме Лупициану оставалось только сжимать кулаки да посылать проклятия на голову ни в чем не повинного Аполлинария, не сумевшего первым же ударом прорвать ощетинившееся копьями каре вестготов. Ну а когда часть вражеской конницы, обогнув варваров, ударила во фланг растерявшимся клибонариям, комит Лупициан понял, что исход битвы решен и что он потерпел второе поражение в своей жизни, куда более губительное для его карьеры, чем первое. А о том, чем это поражение обернется для Фракии и Римской империи, комит сообразил гораздо позже, когда резвый конь вынес его на безопасное расстояние от поля битвы, и он оказался в окружении кучки растерянных и деморализованных людей.

Префект Софроний узнал о поражении комита Лупициана от нотария Пордаки, которому чудом удалось вырваться из плена и добраться до Константинополя сквозь готские заставы. Именно благодаря рассказу захлебывающегося вином Пордаки Софроний наконец осознал весь ужас катастрофы, постигшей процветающую провинцию. Префект прохаживался по мраморным плитам собственного дворца, а нотарий в это время пытался унять нервную дрожь с помощью красного вина, то и дело подливая его в свой кубок из глиняного кувшина, разукрашенного красными фракийскими петухами. Судя по встрепанному виду и блуждающему взгляду, нотарию многое пришлось пережить за эти дни.

— Что мне твоя Фракия, Софроний, — скрипел зубами Пордака. — Я потерял три с половиной миллиона денариев, которые были у меня в руках. Ты можешь себе это представить, префект, — три с половиной миллиона!

Софроний уже заподозрил, что нотарий утратил рассудок от перенесенных потрясений, но, как вскоре выяснилось, светлейший Пордака находился в своем уме. Зато префект Константинополя дал большого маху, когда доверился своей коварной жене.

— Ты уверен, что Фронелий отдал Целестине двести пятьдесят тысяч денариев?

— Так ведь это происходило на моих глазах, — взревел раненым быком Пордака. — Я, можно сказать, каждую монету, отданную ей, облил слезами. Твоя жена, Софроний, змея в юбке. Гарпия с окровавленной пастью. Она не золото у меня украла, она вырвала сердце из моей груди. Неужели Целестина и тебя обманула?

В ответ на этот вопрос, поставленный прямо в лоб, префект Константинополя лишь скорбно поджал губы. А Пордака вдруг разразился безумным хохотом. Похоже, он и без слов Софрония понял, что префекта обнесли на празднике жизни, устроенном в честь языческих богов патрикием Руфином и его друзьями-демонами.

— Какие еще демоны?! — вспылил просвещенный Софроний. — Ты в своем уме?

— Те самые, префект, которые вдруг вынырнули из Дуная за спиной несчастных легионеров Лупициана и превратили их в кровавую кашу. По-твоему, Софроний, это под силу обычным людям? Ведь у комита под рукой было двадцать пять тысяч хорошо обученных пехотинцев и пять тысяч клибонариев, а теперь не осталось никого. Слышишь, Софроний, демоны из ада осадили Андрионаполь. На их сторону перешли остготы Сафрака и Алатея, а также легионы трибунов Сперида и Колии, которых покойный Максим готовил для отправки в Антиохию. Скоро демоны будут здесь, и жрец Юпитера Руфин схватит тебя когтистой лапой за горло. И никто не придет тебе на помощь, Софроний, слышишь, никто! Ни епископ Лев, ни даже сам Христос. На тебе, префект, столько крови невинных людей, что даже я перед тобой агнец. И вот тогда тебе придется вспомнить поименно всех благородных мужей, преданных и оболганных тобой, Софроний. Иные из них нашли свою смерть в когтях медведиц Валентиниана, другие умерли в пыточных подземельях Валента. Валентиниан уже мертв, его настигла кара языческих богов, Валента ждет та же участь. И тебе, Софроний, не избежать жуткой смерти. Это говорю тебе я, светлейший Пордака, трижды видевший демонов ада собственными глазами.