просто. Как я уж сказала тебе, Он крадет у нас часть наслаждения. И делает это, потому что не может иначе. Он подпитывается нашей любовью, как ты – картошкой, а я – орехами. А не будь у Него любви…

– Не будь у Него любви… Что тогда?

– Не знаю. Думаю, Ему пришлось бы умолять нас…

– Чтобы Господь молил нас о чем-то?

Змея заговорила решительней:

– Да, именно умолять. А тогда посмотрим, дадим мы Ему что-то иль нет…

– А нам-то от того какой прок?

И тут Сатана чуть не совершил роковую ошибку. Он хотел сказать: «Власть», но вовремя поправился:

– Большее наслаждение. Неизмеримое наслаждение, как то, что получает Бог. Достаточно вам с Адамом отказаться отдавать Ему ту любовь, что исходит от вас, достаточно вам замкнуться в себе и радоваться собственному наслаждению, забыв о других, и мы, женщины, станем много краше. Ведь мы хорошеем именно от наслаждения. Разве ты не заметила, что, если твой мачо утомлен и быстро засыпает, на другое утро ты не так счастлива?

– Адам до сих пор никогда себя не ронял…

– Ах, погоди судить… Мужчины, когда устают, предпочитают спать. Но принадлежи наслаждение только нам, женщинам, мужчины не чувствовали бы усталости, ведь если нам оно дарит красоту, им оно дает силу.

– Интересно…

Вдруг Ева заторопилась. Она вспомнила, что ее ждет Адам, и подарила змее тыковку с остатками молока. Змея поблагодарила и уползла.

В ту ночь Ева загородила вход в пещеру кучей сухих веток.

– Зачем ты это делаешь?

– Мне пришло в голову, что так мы будем совсем одни.

– Одни? О чем это ты?

– Одни – ты и я. И луна не станет нас освещать, и…

Адам уселся на пол.

– Ты ведь знаешь, что в этот час все Мироздание отдает себя любви, а мы здесь впитываем этот чудесный поток и дарим его Господу… Раньше я знал, что значит быть одному. Теперь одиночество невозможно, а кроме того – достойно осуждения с моральной точки зрения.

Ева состроила недовольную гримаску.

– Ты любишь меня не ради меня самой. Тебе важней дальний трепет какой-то звезды, чем кровь в моих венах. Ты соединяешься со мной из послушания, а не потому, что я тебе нравлюсь. Ты делаешь это будто по обязанности.

– Я делаю это, поточу что Господь указал мне, что именно так я должен любить тебя, и потому что в моей любви к тебе сокрыта вся земная и небесная любовь.

– А мне нет дела ни до небес, ни до земли. Меня интересуешь только ты. – Адам нахмурился:

– Что ты мелешь! Чтоб я больше не слыхал подобного вздора!

В полумраке пещеры Ева принялась всхлипывать. Она отбежала в угол, легла, а когда Адам подошел и хотел приласкать ее, отказалась принять его ласки:

– Нет. Сегодня – нет.

– Но, жена!

– Нет, Адам. У меня голова болит.

– Но что же завтра скажут все они?

– Ах, тебе важно только это! Что скажет завтра твой Господь? Что скажут соседки-иволги, белки из ближнего леса и форель в пруду? А до меня тебе дела нет?

Ева совсем взбеленилась. Адам в отчаянии забился в дальний угол пещеры и оттуда слушал, как плачет Ева, и у него душа разрывалась на части. Он вышел из пещеры, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Иволга-соседка, белки из ближнего леса, форель из пруда подступили к нему с расспросами:

– Что-то случилось сегодня ночью, Адам?

– Ничего. У Евы немного болит голова.

Из ночной тьмы миллионы влюбленных глаз задавали ему тот же вопрос. Адаму стало стыдно, и он вернулся к Еве. Ева то притворялась спящей, то повторяла отказ.

– Только если…

– Что?

– Только если ты сделаешь это так, как я тебя попрошу. Забыв обо всех остальных и думая только о нас. Замкнув врата наших сердец для любви всего Мироздания, ведь нам до них нет никакого дела.

– Но это чудовищно, Ева! Так нельзя!

Во мраке пещеры тело Евы, напитанное ласками, трепетало от желания, и аромат его возбуждал Адама. А Ева, то уступая Адаму, то отказывая ему, говорила:

– Всего один раз! Всего на мгновение! Я хочу стать для тебя твоим божеством и твоим мирозданием, как ты для меня!.

– Только один раз? Обещаешь?

Ева улыбнулась в темноте. Она приоткрыла губы, потянулась к Адаму:

– Клянусь.

Адам, сгорая от нетерпения, обнял ее. И несколько мгновений спустя глубокий стон, жуткий стон исторгли все творения Господни: животные, растения и минералы, тела земные и небесные, водяные и воздушные – словно лопнули струны в сердце Вселенной. В сельве лев вдруг кинулся на мирно пасущуюся корову и пожрал ее; в воздухе кондор устремился за голубкой, и ее белые крылья потемнели от крови; в пучине морской в первый раз большая рыба проглотила малую. Самые дальние звезды начали блекнуть, и все живые существа почувствовали, что жизнь горька, и с ненавистью огляделись вокруг.

И родился яд на языке змеи и в жале насекомых. С неба ударила молния и расщепила надвое ствол дуба; и огонь полыхнул на лес, загорелись растения, и испепелились бедные маленькие зверьки. За границами Рая вздрогнула земля, разверзлись трещины в почве, а воздух осквернился зловонными газами.

Какая-то собака утопла в пруду, а от съеденного ореха заболел желудок у антропоида. Долгоносик потравил пшеницу, а червь проник в сердцевину яблока. Червь-точильщик поселился в древесине… И так далее, и так далее.

А в темной пещере Ева обнимала Адама:

– Адам, что случилось с тобой? Я не чувствую тебя! Почему мое наслаждение остается в теле моем, Адам? Почему не доходит до меня твоя радость?

Адам плакал. И ему нестерпимо хотелось отколотить жену.

– Мы согрешили, Ева, согрешили против любви Мироздания, которая была Божией любовью.

Тут послышался властный голос, призывавший Адама по имени его. И Адам почувствовал, как все тело его задрожало. Он покинул Еву и скрылся в глубь пещеры. И тут же скорпион ужалил его в ступню.

А там, снаружи, в погрустневшем воздухе продолжал звучать голос Бога:

– Адам, Адам! Куда ты подевался?

2. Лепорелло рухнул на софу. На лбу его выступили капли пота, он даже чуть побледнел. Темная прядь упала на лицо – кудрявая и какая-то трогательно детская.

Целых полчаса он декламировал, лицедействовал, упиваясь своей игрой. Глаза его сияли, руки порхали в воздухе, лицо меняло выражения, а тело словно исполняло сложный и непрерывный танец. В какой-то момент он схватил шляпу и для пущей убедительности превратил ее во Вселенную. Упоминая Сатану, он мрачнел, и голос его делался суровым, пожалуй, даже грозным.

– Вы не дадите мне чего-нибудь