услышит твой хозяин, как она мила да как тоскует, сразу захочет повидать ее.

– Ничего он не услышит! Он велел никого к себе не допускать.

– Подумаешь – велел!

– Дон Хуан прибыл инкогнито.

– Чего ты мелешь!

– А чего слышите.

– Вот так да! Значит, не повезло севильянкам! Ведь за твоим хозяином идет такая слава…

– Все наветы и клевета. Так что отправляйтесь-ка восвояси подобру-поздорову.

Он принялся подталкивать ее к двери. Старуха сопротивлялась, цеплялась за Лепорелло. Но борьба была ненастоящей, беззлобной.

– Да уймись ты, проклятый! Разве не знаешь, как надо обращаться с почтенными сеньорами? Ведь я, да будет тебе известно…

Старуха принялась изображать из себя даму. Потом ухватила свою клюку так, словно это была шпага, и начала ею размахивать. Длинная тень ударом хлыста метнулась к заднику.

Лепорелло приблизился к старухе и что-то тихо шепнул на ухо.

Старуха подпрыгнула от изумления:

– Кто тебе такое наплел?

– А это уж мое дело.

– Напраслина! Про беззащитную женщину все можно сказать! Клянусь крестом святого Андрея…

– Оставьте в покое святых и послушайте меня. Вот серебряная монетка, она будет вашей, если вы сообщите кое-что о некоей даме… Я дал промашку и не успел разузнать, что надо.

– О дамах я знаю все. Давай деньги…

– Сперва сведения.

– О ком угодно?

– Когда хозяин мой покидал Севилью, он женился.

– Так ты о сеньоре толкуешь?

– Что с ней?

Старуха поднесла к виску указательный палец правой руки:

– Совсем сбрендила.

– Ее держат взаперти?

– Да нет. Она тихая. Правда, назад тому лет десять… Нет, лет двенадцать, такое было…

– Вот об этом я и хотел бы знать.

– Сесть-то мне позволишь аль как?

– Вот стулья, выбирайте.

– А глоток водички? Иль лимонада, будь милостив! Весна нынче ох какая жаркая!

– Вот кувшин.

Старуха усаживалась с великими церемониями и кривляньями. Лепорелло стоял перед ней, покачиваясь на носках.

– Ну же, красавчик, налей мне лимонада. Я совсем выдохлась. Жара-то, жара какая…

Лепорелло налил ей лимонада. Старуха продолжала:

– Так вот. Той даме взбрело в голову объявить войну нам – всем, кто занят моим ремеслом. И вздумалось ей ходить по веселым заведениям и спасать распутных девиц! Была она богата, и в доме у нее жилось куда как хорошо, ну девушки-то и шли за ней, так что настал такой день, когда в севильских бардаках, тайных притонах и тавернах, да и в прочих славных местах не осталось женского полу, если не считать старых потаскух, которые уж и в Бога перестали веровать. А в этом доме устроилось что-то навроде монастыря. Только и делали они, что восхваляли Господа да творили милосердные дела! Врать не стану, но душ триста здесь разместилось. Все углы позанимали.

Лепорелло полусидел на углу стола и покачивал ногой в такт словам старухи.

– Не так уж и много для Севильи.

– Я ж сказала, что врать не хочу. Но приспичь кому в ту пору, ни одной веселой девицы во всем городе не сыскал бы. Мало того, взяли они в привычку ходить вместе с сеньорой к городским воротам, и стоило показаться там деревенской девушке, недурной на вид, тотчас ее наставляли в вере и вели к себе. А ночами на улицах подбирали беспутных женщин. И выслеживали любовниц знатных господ и обращали их… Так что, парень, настали такие времена, что в Севилье и согрешить-то стало не с кем – хоть сам себя пользуй! А уж что говорить о молодых господах! Ох, несладко им пришлось! За всякой юбкой ястребами кидались… В те дни даже мне работенка нашлась!

– Быть того не может, чтоб сводня когда без дела оставалась!

– Да я о другом. О том, чем девицы занимаются. И для нас настало бабье лето. Дальше – хуже! Какие скандалы пошли! Девушки из хороших семей беременели, и содомиты… Что тут говорить! Чего только не было: на благородные дома нападали, монахинь умыкали, насиловали… Юнцы да холостяки в стаи сбивались и выслеживали добычу… Так что пришлось вмешиваться церкви, и сеньору призвали в трибунал. В защиту свою она твердила о милосердии, о том, что вершит эти дела на свои деньги, что поступает по-христиански и следует святым заветам. А кончилось все вот чем: почтенные матроны, матери семейств, сошлись и порешили идти к коррехидору… Потом дом этот взяли штурмом, все здесь покрушили и вытащили раскаявшихся девиц, чтобы отправить на прежние места, где им быть и полагалось… Ох и повеселилась Севилья в ту ночку!

– А сеньору? Тоже куда-нибудь отправили?

– Сеньору тронуть не осмелились, потому что она пригрозила: муж ее убьет всякого, кто ее хоть пальцем коснется. О Дон Хуане-то уж шла молва…

Лепорелло спрыгнул со стола, поднял руку и рубанул сверху вниз:

– Мой хозяин сжег бы Севилью.

– Спаси нас Господь!

– А что сталось с сеньорой?

– Да все то же. Ходит в одеждах кающейся, помогает кому может и прослыла святой. Хочешь ее повидать? Живет она нынче в усадьбе мужа. Там по ее велению устроили склеп для Командора де Ульоа, сраженного Дон Хуаном. Днем бродит по Севилье и докучает людям, толкуя о любви к ближнему, а к вечеру возвращается туда.

Лепорелло подошел к левой кулисе. Открыл дверь:

– Благодарю за сведения.

– А деньги?

– У порога.

Старуха заковыляла к двери. Протянула руку:

– Не стану тебя благодарить, потому что для меня это не деньги.

– Тогда давай назад…

– Нет уж, что ко мне в руки попало…

Старуха удалилась. Лепорелло тщательно запер дверь. На сцене сделалось чуть темнее. Справа вышел господин в темно-синем. Увидав его, я вздрогнул. И невольно сжал Сонину руку:

– Дон Хуан!

Соня резко высвободила свою руку. Она смотрела на сцену, словно загипнотизированная.

– Это Дон Хуан! – повторил я.

Она не шелохнулась. Она дышала прерывисто. Груди ее вздымались под блузкой, вверх-вниз, вверх-вниз.

Дон Хуан держал в руках связку писем. Лепорелло поклонился ему и остался стоять у двери.

– Лепорелло!

– Слушаю, сеньор!

– С кем ты разговаривал?

– Со старухой, торгующей добродетелью, она примчалась сюда на запах доброй репутации.

– Отнесешь эти письма.

– Теперь же?

– Немедленно. Нынче вечером я устраиваю ужин и бал-маскарад, здесь – приглашения.

Лепорелло взял конверты и начал читать:

– Сеньор коррехидор Севильи, сеньор главный судья, сеньор председатель общества верховой езды… Все люди знатные…

– Есть и известные бесстыдники, но под масками их не узнают.

Дон Хуан говорил голосом глухим, высокомерным, решительным. Двигался он со спокойным изяществом и благородством, словно обдумывая каждый шаг.

– Вы полагаете, они придут?

– Дело их! Не придут, отворю двери нищей братии. Пошевеливайся!

– Иду, иду, сеньор!

– Идешь, но с места