Ах! Если бы он имел уверенность в том, что его не любят! Его самолюбие, щекотливое мужское самолюбие, может быть придало бы ему мужества покончить со всем этим. Но он вовсе не был уверен. Напротив, он иногда мог бы поклясться, что Бэль любит только его на свете. Его и Ванду…

Ноэль встал и помешал угли в угасающей печке. При всем этом он обладал удивительной проницательностью. Среди мужчин, приближавшихся к ней, он инстинктивно догадывался, кто может понравиться Бэль. Он мог бы даже давать им советы, подсказывать им: «Не делайте этого… Не говорите так…». Он чувствовал, когда они начинали становиться опасными, чувствовал, когда они проиграли, потерпели неудачу.

Ладно. Теперь все это кончено. Кон-че-но. Кончено. Среди сотни других, в целой куче мужчин, был один. Самый большой вор, самый бесстыдный!

Он схватил бутылку виски и снова растянулся на кровати.

Теперь он ясно видел, понимал, что у него нет ни малейшего угрызения. Ударить Вейля — это не убийство. Это…

Вот, верно: это вынужденная оборона!

Глава 4

Ноэль проснулся около десяти с тяжелой головой и горечью во рту. Ванда на розовом стеганом одеяле вовсю предавалась снам.

Удивившись отсутствию Бэль и тому, что спал совсем одетым, он с трудом встал и подсыпал уголь в печку. И только после того, как погрузил голову в холодную воду, вспомнил о ночных событиях и уверился в том, что это ему не приснилось…

Пасмурный дневной свет пробивался между шторами. Ноэль с ужасом огляделся. Он ощущал себя в центре внимания невидимых соглядатаев, видел уже, как открывается дверь, пропуская полицейских инспекторов. Потом пожал плечами. Без доказательств не арестовывают. А доказательств полиция не получит, не получит никогда!

Он выпил глоток спиртного, разогрел кофе. Каждое утро благожелательные незнакомцы клали у наружной лестницы, словно дары с неба, бутылку молока, письма, газету.

Может, уже пишут об убийстве? Нет, ничего еще не просочилось.

Но в дневных выпусках, которые Ноэль прочел и перечитал от корки до корки в ресторанчике по соседству, уже писали, да еще как.

«Дело авеню Семирамиды» красовалось на самом видном месте и излагалось следующим образом:

«Прошлой ночью в одном богатом особняке на авеню Семирамиды было совершено преступление, расследование которого обещает стать сенсационным. Особняк под номером 42 (многим художникам известен этот адрес), принадлежит (то есть, еще вчера принадлежал) знаменитому коллекционеру месье Иуде Вейлю.

Напомним, что месье Вейль, оказавшийся пять лет тому назад жертвой автомобильной катастрофы, в которой обрела смерть мадам Вейль, вступил, по прошествии приличествующего срока, в новый брак со вдовой одного венгерского дипломата, мадам Юдифь Ракози. Дружная, доброжелательная чета всегда была готова взять под свое покровительство молодые таланты, восстановить справедливость. Их близкие друзья по-свойски называли их „последние меценаты“. Потому-то разыгравшаяся сегодня ночью трагедия представляется тем более неожиданной, тем более гнусной…»

«Последние меценаты!» В этом месте Ноэль не смог удержаться от негодования. «Музей Вейля» изобиловал картинами и произведениями искусства, купленными за корку хлеба или понюшку табака. Случалось, ясное дело, что Вейль продвигал того или иного художника или скульптора, но никогда прежде, чем не обдерет, как липку! А уж для любого человека в курсе скандальных похождений Иуды и попустительства, приписываемого Юдифи, выражение «дружная, доброжелательная чета» звучало странновато, даже несколько оригинально.

«…Месье Леон Тоэн, камердинер, состоящий на службе месье Вейля уже девять лет,

— продолжал репортер „Кометы“, —

открыл совершенное преступление сегодня утром, около девяти. Он, как обычно, принес завтрак своему хозяину. Обнаружив спальню пустой, а постель неразобранной, он решил проникнуть в кабинет.

Кабинет был погружен в полумрак. Из радиоприемника вырывались нестройные звуки. На журнальном столике — остатки изысканного ужина.

Месье Леон Тоэн, поставив поднос на комод, раздвинул шторы, распахнул ставни и увидел на диване хозяина.

Потребовался дневной свет для того, чтобы истина предстала перед ним во всем своем ужасе. Месье Вейль не подавал признаков жизни. Его халат цвета виноградной лозы был в крови. Вне всякого сомнения, чья-то преступная рука неоднократно ударила его колотушкой китайского гонга.

В момент, когда мы пишем эти строки, комиссия Прокуратуры, состоящая из господ Миньона, королевского прокурора, следователя Понса,[4] судебного секретаря Гейзена и судебно-медицинского эксперта Матёса, ведет предусмотренное законом расследование. Одни эксперты фотографируют жертву, другие исследуют мебель и безделушки в надежде отыскать на них разоблачительные отпечатки пальцев. Каждая статуя парка скрывает за собой полицейского.

Строить предположения, безусловно, преждевременно. Однако нам кажется, что мы не помешали судебному расследованию, уже сейчас поведав нашим читателям, что поиски, коим предался комиссар Мария, первым вызванный на место происшествия, привели к целой серии ошеломительных находок.

Например, была совершена кража особого рода. Нам не дозволено сообщить больше по этому поводу, но кража сия возможно направит расследование в совершенно неожиданное русло».

Ноэлю пришлось перечесть этот абзац, чтобы понять весь его смысл. Кража! Надо ли сделать из этого предположение, что Бэль унесла со своего ночного свидания некий королевский подарок? Или же некто иной, вошедший ночью в кабинет и обнаруживший Вейля мертвым, воспользовался этим, чтобы присвоить кое-какие диковины?

Ноэль был бы куда меньше поражен и даже, кто знает, возмущен, если бы внезапно наткнулся на собственные картины с чужой подписью. Еще немного и он бы прямо-таки стал жаловаться, что некто подретушировал его преступление.

Однако по размышлении он признал, что кто бы ни был автором кражи, она, по крайней мере, имела то преимущество, что могла отвлечь подозрения полиции, повести ее по ложному пути.

«…Необходимо также отметить,

— писала в заключение „Комета“, —

что на орудии убийства не нашли отпечатков пальцев, из чего можно сделать вывод, что убийца был в перчатках или же вытер рукоятку колотушки после свершения злодеяния.

Комиссар Мария, кажется, склоняется к последней гипотезе. „В первом случае, — заявил он — было бы совершенно нормальным обнаружить старые, хоть и полустертые, отпечатки пальцев, принадлежащие либо потерпевшему, либо любому иному лицу, недавно державшему колотушку в руках…“».

Ноэль пожал плечами. Читая такие комментарии, он испытывал лукавую радость посвященного.

«…Доктор Матёс, судебно-медицинский эксперт, смог, со своей стороны…»

В любом повествовании некоторые пробелы поражают нас лишь запоздало. Ноэль, предостереженный подсознанием, вернулся к началу статьи, попал на абзац, где сообщалось, что камердинер жертвы, Леон Тоэн, войдя в кабинет, раздвинул шторы и распахнул ставни. Как же он