Ещё была интересная кафедра — военная, где мы проходили как общевойсковую подготовку, так и тактику медицинского обеспечения войск, а также медицинскую токсикологию. Общевойсковой подготовкой в нашей группе занимался белорус — капитан Гулько, что создавало интересный колорит языкового звучания занятий. У него, как положено строевикам, были короткие волосы, но длинный чуб, уложенный на бок. От него мы узнали кое-что интересное при изучении боевых карт. Что, например, свое название прибор курвиметр, служащий для замеров дуг на карте, получил от такого некрасивого слова, как «курва», что означает «неверная женщина». Потому что и курвиметр замеряет неверно, как эта самая неверная женщина! На кафедре, кроме капитана Гулько, было ещё много военных, которые отличались «высоким боевым духом» в битвах со студентами, но не рвались на поля сражений. На вид они были более грозные и отважные, чем сам маршал Жуков! Особенно свирепым был полковник Игнатов — зам. начальника кафедры. У него тоже был чуб, но он был старше Гулько, где-то лет 55, а Гулько 42 года, и поэтому чуб был более редким. Зав. кафедрой был военный медик полковник Винченко, фронтовик. На фронте обслуживал, обеспечивал целую армию медицинской помощью, был начальником мед. службы армии. Хотя, поди проверь — кем он был! Военные, как и рыбаки, склонны завышать размер «улова». На вид он вполне годился бы и в маршалы, хотя и был маленьким. Самым добрым слыл майор Крошкин — высокий и худой алкаш, потому и добрый. Здесь был, в числе прочих, и капитан Синицын, похожий на бравого солдата Швейка. Он тоже хотел быть маршалом, и поэтому не был добрым. Ну, а токсикологами были или узбеки, или даже один таджик, что доказывает, что эти народы тяготеют к химии: окисисям, закисисям и укисисям. Хотя здесь соединения были посерьезнее: зарин, заман, психомиметики, галлюциногены и еще разные фосфорорганические соединения. Их воздействие мы увидели на белых крысах. Обе крысы заметались, а затем задёргались в судорогах. Чтобы доказать, что нашим войскам эти соединения не страшны, одной «нашей» крысе была сделана инъекция атропина, и она ожила! А «вражескую» крысу принципиально не спасали, и она околела!

В цикле госпитальной терапии мы изучали внутренние болезни, их течение, причину и лечение. Цикл проходил у «большого» Хамидова в Караболо, он и был зав. кафедрой, и поэтому большим был. Из-за этого у него было и два доцента: одна длинная русская женщина Михайлова и недлинный таджик Ибрагимов, и еще куча ассистентов разного калибра: Махмуд Хасанович — памирский таджик, Исхак Пинхасович — бухарский еврей, похожий на парикмахера, умеющего стричь только под машинку. А остальные — разные «долинные» таджики и клинические ординаторы, которых два года здесь учили, чтобы они стали учёными или зав. отделениями. Стать клиническим ординатором можно было или окончив институт с отличием, или отработав пять лет и получив хорошую характеристику на работе, пройти по конкурсу. У профессора — «большого» Хамидова, который был одновременно главным терапевтом республики — были все мыслимые отделения: нефрологическое, гематологическое, ревматологическое, кардиологическое, интенсивная терапия, реанимация, пульмонология, гастроэнтерология. Гастроэнтерологическое отделение мне уже было знакомо, я там спрятался от «битвы за урожай». Были ещё диагностические отделения: эндоскопическое, функциональной диагностики — электрокардиограмма, фонокардиограмма, гематологическая лаборатория. Поэтому все богатые больные были в руках у «большого» профессора Хамидова, и у него поэтому и была большая «Волга», а не маленькие «Жигули» или «Москвич»! Большому кораблю — большое плавание! На лекциях он учил нас, как не брать дешевые взятки, ну, а если, всё же, какой-нибудь нахал посмеет вам принести подарок, например, мешок картошки, то советовал сделать, как он когда-то поступил: «Я взял этот мешок картошки, чтобы не обидеть больного, но тут же подарил ему в ответ свой мешок картошки!». Всем стало ясно, что «правильный» врач всегда должен иметь в запасе мешок картошки и приносить его на работу с собой каждый день.

«Махмуд Хасанович», — представился нам на первом практическом занятии молодой ассистент — памирский таджик лет 35-ти, худой, выше среднего роста, но ниже среднего — как врач. Его положительным качеством было то, что он был памирским таджиком, и поэтому к «долинным» таджикам и узбекам он относился хуже, чем к русским. Памирские таджики считают себя потомками Александра Македонского, т. к. он там побывал и «наследил», совершая военные походы. Так же русские могут себя считать потомками немцев и французов, так как и те и другие побывали в России. А немцы и французы — русскими, т. к. и в Германии, и во Франции побывали русские солдаты. Одного памирского таджика я по неопытности, только приехав в Душанбе, принял за еврея и спросил его: «А ид?» — что означает «Еврей?». Он не понял, я его по-русски переспросил, не еврей ли он, будучи уверен, что так оно и есть. «Не дай бог! — испугался „потомок“ Македонского. — Я — памирский таджик!». — «А какая разница, — спросил я, совершив вторую глупость, — между вами и долинными таджиками?». — «Лучше уж жениться на русской, чем на таджичке!» — объяснил мне разницу «потомок» Александра Македонского. Я, например, тоже побывал на высокогорном озере Искандеркуль, названном именем Александра Македонского и, возможно, живущие там таджики в скором времени будут себя евреями считать? Эту мысль я уже не высказал и так «обиженному» памирцу.

Четвёртый курс закончился так же интересно, как и начался! Сдав все экзамены, стал готовиться к врачебной практике. Меня распределили в дальний Шаартузский район за 400 км от Душанбе, а Разумову — в Кулябский район за 300 км. Как и в Советской Армии, постарались отправить подальше от дома, чтобы практика, как и служба, мёдом не показалась. «Ничего, — сказал брат, — я попробую что-нибудь сделать. Есть две возможности: либо я поговорю с проректором Хасановым — зав. кафедрой психиатрии, либо со знакомой секретаршей у вас в учебной части. Начну с секретарши…», — решил брат. В советской системе они часто более могущественны, чем проректоры, но проще в обращении. Так оно и оказалось! Секретарша просто совершила «опечатку» — гениальную по простоте. Печатая списки практикантов, она поместила меня с Разумовой в одном списке — Ленинского района, что в 20 км от Душанбе.

На этой практике нужно было проявить себя врачом в течение одного месяца. Руководителем практики у нас была ассистент кафедры физиологии, русская женщина лет 45-ти, которая никогда не была замужем, но, тем не менее, понимала проблемы молодых. Она отдала нам с Разумовой свою комнату, а сама разместилась со студентами. Это говорило в пользу нашего авторитета в институте и о том, что нас считали неразлучными, как сиамских близнецов! Все видели нас только вместе, и когда кто-то оказывался на пару часов один, то спрашивали: «Где Разумова?» — или её про меня. Заведующие кафедрами останавливались с нами, спрашивали: «Как дела?» — как своих коллег. Отношение к нам было, как к равным, а не как к студентам! Возможно, этого не было бы, если б мы были порознь? Хотя много и других пар образовалось, как Петя и Гена, например, но с ними никто не останавливался из заведующих кафедрами. Единственные, кто с нами не останавливался, и даже не любили, в особенности меня — это был деканат, ректорат и, в первую очередь, «Насер» — зам. декана лечебного факультета. Деканат советских вузов и ректорат — это партийно-административная надстройка. В их любви я не нуждался, эта «надстройка», к тому же, хорошо разбиралась в вопросах национально-кадровой политики партии. Тем не менее, мы с Разумовой решили, несмотря на нелюбовь, подать заявление в деканат на экскурсионную путёвку в Польшу. Решили после практики на одну неделю съездить в «братскую» Польшу. Везде висели объявления с призывом поехать в Польшу! Для этого мы сфотографировались, написали автобиографии — кто родители, чтобы буржуев не пропустили за границу. У нас, вроде бы, были безукоризненные биографии — у Разумовой, по крайней мере. Ну, а если её пропустят, то и меня — решили мы. Кроме того, Польша — не Америка и даже не Финляндия, Югославия или Румыния. Там правил Владислав Гомулка — друг Брежнева, так что в Польшу не сбежишь! Да и что еврею бежать в Польшу?! Он же не Ленин! Евреи, наоборот, из Польши прибежали! Всё обещало, что мы впервые в жизни отправимся хоть и не в типичную заграницу, но всё же заграницу, а главное, не так далеко от Бердичева! А пока в Ленинском районе началась практика, и началась она с терапевтического отделения, где зав. отделением была пожилая русская женщина с фамилией Дьяконова, что указывало на церковное происхождение её рода. Она относилась к нам настороженно, недоверчиво, как и принято относиться к студентам, которые приходят не помогать, а мешать работать. Кроме нас ей мешал ещё работать пожилой узбек, который нам «показал», как надо безграмотно оформлять историю болезни. Он всем больным ставил диагноз «хроническая лёгочно-сердечная недостаточность», и назначал внутривенно «Корглюкон» и «Лазикс» — внутримышечно. Первый препарат, чтобы сердце сильнее сокращалось, второй — чтобы больной больше мочился, а значит, крови будет меньше по объёму, и сердцу легче. Хотя этого он всего не знал, но знал, что нужно. Эти лекарства, возможно, и были бы нужны, если б действительно у больного была бы легочно-сердечная недостаточность. Если у больного высокое давление, то он получал резерпин, если болели суставы, то аспирин. Дьяконова не исправляла его лечение, т. к. он был местный и раньше её пришёл в больницу работать. Она вздыхала, глядя на листки назначений, на диагнозы, выставленные её помощником, но крепилась и, заметив, что мы не мешаем работать, и нас ей не надо исправлять, ежедневно добавляла нам больных. Через неделю мы вели уже по 10 больных, и она готова была нас оставить работать и дальше.