– В Доме Жизни правит Озирис, – говорит Анубис.

И Вэйкиму видна большущая птичья голова, водруженная на человеческие плечи, живы – о, до чего живы ее светлые желтые глаза; и стоит существо это перед ним на бескрайней равнине живой зелени, наложившейся на изображение этого мира; и в одной руке у него Жезл Жизни, а в другой – Книга Жизни. И кажется, что от него исходят лучи тепла.

Опять слышится голос Анубиса:

– Дом Жизни и Дом Мертвых сдерживают Срединные Миры.

И Вэйкима охватывает ощущение головокружительного падения, и опять смотрит он на звезды, но эти звезды отделены и удерживаются в стороне от прочих путами силы; они то видны, то невидимы, то вновь видны – затухая, появляясь, уходя, – эти светящиеся, колеблющиеся белые линии.

– Теперь видишь ты Срединные Миры Жизни, – говорит Анубис.

И десятки миров прокатываются мимо, словно экзотические мраморные шары – в пунктире линий, откалиброванные, отполированные, раскаленные добела.

– …Сдерживаемые, – говорит Анубис. – Они содержатся внутри поля, перекинутого между двумя единственно значимыми полюсами.

– Полюсами? – переспрашивает металлическая голова по имени Вэйким.

– Домом Жизни и Домом Мертвых. Срединные Миры движутся вокруг своих светил, и все вместе следуют они путем Жизни и Смерти.

– Не понимаю, – говорит Вэйким.

– Еще бы ты понимал. Что во всей Вселенной является одновременно и величайшей благодатью, и величайшим проклятием?

– Не знаю.

– Жизнь, – говорит Анубис, – или смерть.

– Не понимаю, – говорит Вэйким. – Ты употребил превосходную степень. Ты потребовал одного ответа. И, однако, назвал сразу две вещи.

– Да? – спрашивает Анубис. – В самом деле? Разве из одного того факта, что употребил я два слова, следует, что назвал я две разные, отличные друг от друга вещи? Разве не может что-нибудь иметь более одного имени? Возьми, к примеру, себя. Что ты такое?

– Не знаю.

– Ну что ж, в общем-то, подходящая почва, чтобы на ней произросла мудрость. Ты можешь в равной степени быть и машиной, которую я решил на время воплотить в виде человека, а сейчас вернул в металлическую оболочку, и человеком, которого я захотел воплотить в машину.

– Так какая же разница?

– Никакой. Совсем никакой. Ты-то не можешь отличить одно от другого. Ты не в состоянии припомнить. Скажи мне, ты жив?

– Да.

– Почему?

– Я мыслю. Я слышу твой голос. У меня есть что вспомнить. Я могу говорить.

– Да? Ну и что же из этого – жизнь? Вспомни, что ты не дышишь, что вместо нервной системы у тебя путаница металлических проводников, а сердце твое я сжег. И вспомни еще, что у меня есть машины, которые могут лучше тебя думать, крепче тебя помнить, красноречивее говорить. Ну и какие же остаются у тебя доводы, что ты жив? Ты говоришь, что слышишь мой голос и «слышание» – явление субъективное? Отлично. Я отключу и твой слух. Присмотрись повнимательнее, не перестанешь ли ты существовать.

…Невесомо, неощутимо падает одинокая снежинка в колодец, колодец без воды, без стенок, без дна, без крышки. А теперь уберите прочь снежинку и оставьте лишь невесомое, неощутимое падение…

Проходит время безвременья, и вновь раздается голос Анубиса:

– Известна ли тебе разница между жизнью и смертью?

– «Я» – это жизнь, – говорит Вэйким. – Что бы ты ни давал или отнимал, если остается «я», остается и жизнь.

– Спи, – говорит Анубис, и ничто больше не слышит его там, в Доме Мертвых.

Когда Вэйким просыпается, оказывается, что он опять может видеть, и с ближайшего к трону стола смотрит он на танцы мертвых и слышит музыку, под которую они танцуют.

– Ты был мертв? – спрашивает Анубис.

– Нет, – говорит Вэйким. – Я спал.

– А в чем разница?

– «Я» еще было там, хотя я и не знал об этом.

Анубис смеется.

– Ну а если бы я никогда не разбудил тебя?

– Это была бы, пожалуй, смерть.

– Смерть? Если бы я не воспользовался своей способностью пробудить тебя? И даже несмотря на то, что всегда в наличии оставалась бы эта способность – и всегда же доступно для нее было твое застывшее в потенциале «я»?

– Если бы этого не произошло, если бы я навсегда остался лишь в потенциале, тогда это была бы смерть.

– Но ты только что сказал, что смерть и сон – две совершенно разные вещи. Так что же, вся разница только в длительности?

– Нет, – говорит Вэйким, – дело в существовании. За сном приходит бодрствование, и жизнь опять тут как тут. Когда я существую, я знаю об этом. Когда нет, все мое знание – ничто.

– Жизнь, выходит, это просто ничто?

– Нет.

– Жизнь, значит, это просто то, что существует? Как эти мертвецы?

– Нет, – говорит Вэйким. – Это знание о том, что существуешь, – по крайней мере, время от времени.

– Ну а кто же это знает?

– Я, – говорит Вэйким.

– А что это такое «я»? Кто ты такой?

– Я – Вэйким.

– Но ведь я же только-только успел дать тебе это имя! Чем был ты до этого?

– Не Вэйкимом.

– Мертвым?

– Нет! Живым! – кричит Вэйким.

– Не возвышай голос в моих покоях, – говорит Анубис. – Ты не знаешь, что ты такое или кто ты такой; тебе неизвестна разница между существующим и несуществующим – и ты тем не менее осмеливаешься спорить со мной о том, что касается жизни и смерти! Довольно тебя спрашивать, теперь буду говорить я сам. Я расскажу тебе о жизни и смерти.

– Жизни слишком много – и жизни недостает, – начинает он свой рассказ, – и точно так же обстоит дело и со смертью. Но оставим в стороне парадоксы.

Так удален отсюда Дом Жизни, что луч света, покинувший его в тот день, когда ты вступил в эту обитель, не прошел еще и сотой части пути между нашими Домами. И расположены там, между ними, Срединные Миры. Они движутся сквозь приливные волны Жизни-Смерти, которые плещут между моим Домом и Домом Озириса. Когда я говорю «плещут», то подразумеваю, что движутся они не черепашьим шагом, как тот самый жалкий луч света, а похожи на волны в океане о двух берегах. И можем мы взъярить волны когда и где пожелаем, не баламутя при этом все море. Что же это за волны, что несут они?

В некоторых мирах жизнь в переизбытке, – говорит он. – Жизнь – копошащаяся, кишащая, плодящаяся, удушающая сама себя; миры слишком милосердные, напичканные науками, сохраняющими человека в живых, миры, которые, не ровен час, потопят сами себя в собственном семени, миры, которые того и гляди заполонят все свои земли ордами брюхатых баб, – миры, которые гнет собственной плодовитости приводит на край гибели. А есть и суровые, бесплодные, хмурые