Через некоторое время этот поезд нагнал нас где-то на ближайшей станции. Он был переполнен, и не было никакой охоты влезать в вагон, но через открытое окно меня увидела одна дама, Мария Андреевна Сливинская, тоже вроде азбучница. Ее муж в свое время окончил Академию Генерального штаба с занесением на золотую доску145. Она подняла страшный крик. В вагоне потеснились, и мы все влезли. Проехали мы, кажется, до Фастова, где расстались с Марией Андреевной и пошли опять по шпалам, но в другую сторону, по направлению к Белой Церкви, то есть на юг. Поезд же шел в сторону Казатина.

* * *

Итак, мы шли в составе десяти человек. Немножко мало для путешествия в такое время. Поэтому, наткнувшись на какой-то полк, мы решили к нему присоединиться, то есть поступить под команду командира полка. Это оказался Якутский полк146.

Я нашел командира, представился и объяснил, в чем дело. Он сразу решил:

— Хорошо. Вы будете называться командой особого назначения и непосредственно подчиняться мне. Вы можете быть полезными. Вы хорошо знаете ваших людей?

— Знаю.

— В таком случае, вот вам и первое поручение. Противник недалеко. Но мы точно не знаем, где он и какими силами располагает. Но собираемся здесь ночевать. В том леску я поставил кое-кого из наших, но я в них не уверен. Смените их. В случае чего, не ввязывайтесь в бой, а только спешно предупредите меня.

— Постараюсь исполнить.

В лесочке никого не оказалось. Поэтому я расставил людей цепью с таким расчетом, чтобы каждый видел своих соседей и справа и слева. Около меня ближайшими оказались Вовка и Ляля.

* * *

Мы стояли долго. Ничего тревожного не было, но только стало так темно, что ни Вовки, ни Ляли я больше не видел. Перекликаться было опасно. Я послал Вовку к командиру полка с донесением, как обстоит дело и что делать дальше. Вовка принес ответ: присоединиться к полку, так как с рассветом полк пойдет дальше.

* * *

Странствие с полком началось. Все было ничего, но со мною произошла беда. В Киеве огромные английские башмаки мне сделали поменьше, но на подошве вследствие этой переделки не оказалось таких шипов, какие нужны при гололедке. А гололедка началась, и я скользил очень сильно. От этого началась такая боль в каких-то мускулах, что я не мог поспевать за полком. Неумолимо я отставал, познав вполне, что испытывает отстающий. Люди и повозки — все протекли мимо меня. Уже не было больше никого, но Ляля остался и вел меня под руку. Было очень жутко. Вдвоем на этой дороге, где могло случиться все, что угодно. Однако о нас позаботились. Какая-то повозка (внешний вид коляски) остановилась на дороге. Когда мы подползли, в ней оказалась молодая красивая женщина. Без всяких объяснений она сказала:

— Садитесь рядом со мною.

Я ничего не расспрашивал, а наслаждался. Что такое наслаждение? Наслаждение — это когда кончается какая-то боль. Боль прошла, и я был счастлив. Ляля шагал рядом. Меня везли весь этот день. Ночью я хорошо отдохнул и на следующий день уже смог бодро идти вместе со всеми. Не то я приспособился к гололедке, не то начало подтаивать.

* * *

Отдельные эпизоды этого перехода изложены в книге «1920 год»147. Но не все. Сейчас припоминаю и другие.

Мы шли очень большими переходами. Нормальный переход для пехоты — двадцать пять километров. И то, после каждых трех дней — отдых. Так по уставу. Мы делали и тридцать, и тридцать пять, и сорок километров. Выходили с рассветом, останавливались на ночевку уже в темноте.

* * *

Связь с командиром полка я держал через Виридарского. Он был в некотором отношении забавный человек. Когда он являлся от командира полка с сообщением, что завтра будет сорокаверстный переход, он торжествовал. Если бы это его не касалось, то есть если б эти сорок верст он ехал верхом, то это было бы чудовищно, но понятно. Но ведь он отпечатывал эти сорок верст своими ногами, то есть делал шестьдесят тысяч шагов. Такое поведение раздражало всех. А Лялю смешило. Бывало, что мы, абсолютно изнеможенные, сидели на полу, облокотившись на стены какой-нибудь пустой хаты в мрачном молчании. Вдруг раздавался веселый хохот. Вслед за этим вопрос Алеши:

— Что, Ляля? Plus quam perfectum?[42]

У Ляли была эта счастливая особенность. В трудные минуты вспоминать о чем-нибудь прекрасном, что было Бог знает когда. Оттого он и смеялся. И смешил всех вокруг.

* * *

Сорок верст зимой, в шинелях, с винтовками — это не шутка. Молодым было легче. Но как это выдерживал Владимир Германович Иозефи, бывший старше меня на десять лет, да и я тоже, — сейчас кажется мне неправдоподобным. Но это было.

* * *

Не помню, как и почему мы решили отделиться от полка. Я поблагодарил командира и попросил разрешения идти другой дорогой, более короткой.

Он сказал:

— Идите. Но вряд ли вы дойдете. На этой дороге вы встретитесь с отчаянной бандой, и вас вырежут.

— Бог милует, господин полковник.

И мы пошли, причем с единодушного согласия всех членов нашего отряда. За это время мы привыкли ничему не верить, но все проверять. Сколько раз за время перехода с полком были ложные тревоги. Быть может, мне вспомнились слова Гришина-Алмазова:

— В гражданской войне побеждают дерзкие.

Если бы он знал по латыни, то, наверное, сказал бы:

— Deus fortibus adjuvat[43].

И мы прошли это место без всяких приключений.

* * *

И тут мы наткнулись на поезд-базу какого-то другого полка. Посовещавшись, решили: а отчего бы нам не подъехать? Быть может, нас примут. Нас приняли любезно и попросили подождать в вагоне-столовой, пока придет командир полка. В столовой было несколько молодых офицеров. Прислушавшись к их разговору, я задумался. Они рассуждали о том, можно ли топить паровоз сахаром. Топлива не стало, и достать его неоткуда. Одни говорили, что сахар не будет гореть, другие возражали. Быть может потому, что последним делом моего отчима была закладка сахарного завода, мысль об уничтожении сахара при помощи паровоза показалась мне чудовищной. Ведь кроме большевиков и белых, было еще и несчастное население. Пусть оно «разграбит» эти запасы и поест сладко перед горькой смертью. Кроме того, сахар все-таки не будет гореть в топке паровоза. А потому придется идти пешком.

Мы покинули поезд-базу и продолжали странствовать «per pedes apostolorum». На апостолов мы, конечно, не были похожи, но и разбойниками быть не хотели.

* * *

Теперь мы шли по своей воле умеренными переходами. Когда начинало темнеть, мы входили в какое-нибудь село и поручали Юре стучать в неосвещенные окна. Он умел это делать как-то необычайно сладко. Когда не отвечали на стук, он произносил речи в том смысле, что мы ничего плохого не сделаем, что просто хотим отдохнуть, замерзли и так далее. Наконец зажигался в окне огонек и двери открывали. Обыкновенно это были женщины. Убедившись, что мы действительно не делали ничего плохого, они располагались к нам и в свою очередь делали много хорошего. Кормили, как могли, и давали сена или соломы, на которую мы валились усталые.