— Ленин? Это… Ленин — это думающая гильотина. Да, думающая.

Таков был и Врангель. В случае действительной необходимости он мог быть железом. Но никогда не сделавши это в припадке раздражения или необдуманно. Хладнокровие этого темпераментного человека поразительно, оно встречается нечасто.

Все это я думал, смотря на качающегося на стуле бывшего крымского барона, а сам настаивал на какой-то крайности. Как удивительно, что человек может так двоиться, то есть смотреть как бы на себя сбоку и удивляться самому себе.

«Дела давно минувших дней…»

«Неужели долголетие дается только для того, чтобы старый с бородой повторял ошибки молодого с усиками» (кинофильм «Перед судом истории», шестьдесят четвертый год).

* * *

Уже после того, как был раздавлен «Лукулл» и Врангель перешел опять в посольство, был образован под его председательством так называемый Русский Совет2. В этот Совет Врангель пригласил и меня, несмотря на то, что ведь он был в раздоре с Деникиным когда-то, а я с Деникиным ладил.

Русский Совет собирался в посольстве раза два в неделю. Членам его стали выплачивать деньги — сто лир в месяц, что было много. Значит, я разбогател. Но и сейчас же обеднел. Мне нужна была квартира, а квартиры были безумно дороги. Мне нашли квартиру, за которую я платил семьдесят пять лир. Эта квартира принадлежала одному французу, который собирался жениться на молодой армянке. Взяв эту квартиру, я сказал французу, что хотел бы приютить моих бедных друзей. Он позволил. И вот ко мне переселились, кроме Муси, еще Максимыч и Ирина Полесская, оказавшаяся на мели (см. «1920-й год»).

У меня оставалось двадцать пять лир на всё и на всех. В это время стали приносить даровые обеды, правда, оставлявшие желать лучшего. Опять наступил голод. В общем, я заболел от истощения. Но не в этом дело. Молодая армянка, готовясь к свадьбе с французом, при помощи своей матери, старой армянки, шила приданое. Всякие рубашки и прочее считались дюжи нам и.

У Ирины была только одна рубашка. Но эта рубашка была шикарная. И армянки ее украли. Ирина пожаловалась мне с таким выражением серых глаз, которые я очень хорошо знал. И действительно, она пошла к армянкам и обозвала их воровками. Армянки пожаловались французу. Последний пригласил меня к себе и сказал:

— Господин Шульгин, я согласился приютить ваших бедных друзей, но согласитесь, что я не могу позволить, чтобы мою невесту ваши друзья называли воровкой.

Я ответил:

— Вы правы, и эта дама сегодня же покинет вашу квартиру.

И это было сделано. Прощаясь, я сказал Ирине:

— Если действительно они украли твою рубашку, то за это они будут наказаны.

Ирина ушла в белый свет, а старая армянка скоропостижно умерла. На ее похороны украдкой явилась Ирина и сказала мне:

— Ты пророк…

* * *

Мы остались у француза с Мусей и другими. Состав постоянно менялся. Одни уходили, другие приходили. Я болел болезнью непонятной. Но в конце концов молодой русский врач сказал:

— Два раза я видел такие случаи. Это были два солдата, заболевшие от слишком тяжелого похода.

Он меня скоро вылечил.

Что еще страшно допекало нас у француза — это клопы. Квартира на вид была роскошной. Но Константинополь был, кажется, самым клоповным городом в мире. Тогда еще не было средств от клопов, которые известны сейчас. Поэтому мы блаженствовали с Мусей, когда вырвались из этой квартиры. Но прежде чем мы оттуда ушли, в ней произошли некоторые инциденты. Армянки украли рубашку у Ирины и крали духи у Муси. В этом они были неопытны, так как отлив из флакона духи, доливали в него воды, отчего получившаяся смесь превращалась в беловатую жидкость. Но мы из-за этого «историю» не поднимали. Но произошла другая история, крайне неприятная.

Однажды, вернувшись домой с заседания Русского Совета, я застал моих русских друзей пьяными. В том числе была пьяна и Муся. Я не выдержал и сказал в сердцах:

— Все-то вы болото.

Муся ужасно оскорбилась и выпила морфия. Я испугался, побежал обратно в Русский Совет, который еще не разошелся, и притащил оттуда известного русского врача Алексинского. Он пришел, осмотрел Мусю и заключил:

— Давайте ей почаще черный кофе и не давайте спать.

Тут кстати рядом оказалась Зина, и мы вдвоем поили Мусю кофе и заставляли ее петь, чтобы она не заснула. Сначала это было зрелище трагическое, но потом, когда выяснилось, что она хватила не очень большую порцию морфия, стало комическим. Обошлось дело благополучно, но я решил, что нам надо уйти от этой компании.

* * *

На этой же квартире происходило однажды чаепитие, которое навсегда осталось у меня в памяти. За маленьким столиком пили чай Муся, Зина и Петр Титыч. А я сидел в стороне, тоже пил чай и слушал их разговор. Они говорили о том, о сем, но мне была ясна вся картина, отчего они говорили так, а не иначе. У Петра Титыча расстреляли дочь в Одессе, и он этого не знал. Зина и Муся это знали. У Зины расстреляли в Киеве ее мужа, полковника Барцевича. Она этого не знала, а Петр Титыч и Муся знали. У Муси расстреляли в Одессе двух любимых сестер, о чем она и не подозревала. А Петр Титыч и Зина знали. И только я, сидевший в стороне, знал все. И наблюдал, как все трое стремились не показать друг другу, что они знают. Это была истинная трагедия.

* * *

Затем из того же времени вспоминаю молодого офицера, который пришел ко мне и просил помощи:

— Мне очень стыдно, но я голодаю. Не откажите мне хотя бы ради ваших отношений с моим отцом.

— А кто же ваш батюшка?

— Мой отец Александровский, он был прокурором в Киеве.

Я помог ему, дав, конечно, немного, но гораздо больше, чем мог, потому что и наши деньги были на исходе. И не сказал ему, какого рода отношения были у меня с его отцом.

Александровский был тем прокурором, который обвинил меня в Киеве за мою статью против главного прокурора Чаплинского за недопустимые действия последнего по делу Бейлиса. И он добился того, что меня присудили к трехмесячному тюремному заключению.

Три месяца — это просто пустяк. Острие приговора заключалось в том, что я будто бы сознательно распространял лживые сведения о главном прокуроре палаты Чаплинском.

Очевидно, молодой Александровский тогда был мальчиком и ничего не помнил, а позднее, когда обстоятельства изменились и я был популярен в Киеве, то он мог слышать из уст своего отца похвалы в мой адрес. Поэтому он начал с добрых отношений его отца со мной.

* * *

Впоследствии я был с избытком вознагражден за все. День в день в годовщину моего осуждения, то есть двадцатого января пятнадцатого года, ко мне явился полковник судебного ведомства и показал мне бумагу. По докладу министра юстиции на деле о Шульгине Василии Витальевиче, осужденного Киевским окружным судом на три месяца заключения, государем императором благоугодно было собственною рукою начертать: «Почитать дело не бывшим».