Я приспособил одно зеркало на кусок фанеры, а второе — на той же высоте к стене между детской и лестничным пролетом, не прямо напротив дверного проема, а чуть в сторону, к прихожей.

— Что это ты затеял? — спросил Малкольм.

— Так мы сможем увидеть, если кто-нибудь подъедет к дому по дорожке, а он нас не заметит. Ты не пересядешь пока в другое кресло — пока я установлю зеркала под нужным углом? Смотри в то зеркало, что на стене, а я буду поворачивать другое. Хорошо?

Отец поднялся и пересел, куда я просил. А я отнес кусок фанеры подальше и поворачивал зеркало, пока он не сказал:

— Стоп! Вот так. Я отлично вижу дорожку.

Я сел на его место и посмотрел сам. Лучше бы, конечно, взять большие зеркала, но и так было видно. Мы заметим всякого, кто подъедет к дому от дороги.

А если он будет ехать через поля, нам придется положиться на свой слух.

К одиннадцати Малкольму до смерти надоело сидеть здесь и ждать. В полдвенадцатого мы на время открыли дверь в конце коридора, выходившую прямо в сад, сходили в кустики по вопросу, возникшему из-за отсутствия водопровода. В двенадцать мы открыли бутылку шампанского и выпили из пластиковых стаканчиков. «Мерзость какая!» — проворчал Малкольм. В полпервого съели по бисквиту с паштетом.

Никто не приезжал. Стало холодать. Малкольм поглубже закутался в свое пальто и сказал, что это с самого начала была совершенно гадкая затея.

Я должен был пообещать ему, что мы не останемся здесь на всю ночь. Маловероятно, что кто-то решит, что ночью, в темноте, лучше, чем при дневном свете, искать маленький клочок бумаги, который может быть где угодно в огромной комнате. Поэтому я согласился, чтобы шофер забрал нас отсюда около шести вечера. Я бы, конечно, предпочел караулить всю ночь, но весь смысл был в том, чтобы Малкольм тоже был здесь. Если сегодня ничего не выйдет, придется вернуться завтра утром. Малкольм сказал:

— Тот человек, которого мы ждем… ты ведь знаешь, кто это?

— Да… думаю, что знаю.

— Насколько ты уверен, если в процентах?

— М-м-м… где-то процентов на девяносто пять.

— Этого недостаточно.

— Поэтому мы и здесь. Он сказал:

— Эдвин. Это ведь Эдвин, правда?

Я глянул на него искоса, на мгновение оторвавшись от зеркал. Малкольм хотел, чтобы это оказался Эдвин. Он бы смирился с тем, что это Эдвин. Эдвин сам мне это говорил — что Малкольм не удивился бы, если б Эдвин что-то против него замыслил. Я подумал, что Эдвин, наверное, вполне мог бы убить Мойру — в порыве злости он мог окунуть ее носом в дерьмо, потому что открытый ящик с компостом как раз попался ему на глаза. Не знаю, мог бы он решиться сбить Малкольма машиной и хватило бы у него воображения и выдержки, чтобы устроить все остальное.

Я ничего не сказал, и Малкольм начал говорить:

— Если Эдвин приедет… — Но проще было об этом пока не думать.

Стрелки часов ползли, как улитка. Время невыносимо растянулось. Было очень холодно. В половине третьего мы, чтобы хоть как-то согреться, съели пирог с заспиртованными вишнями и запили его кларетом.

— Ересь! — сказал Малкольм. — Нужно было с кларетом есть паштет, а пирог — с шампанским.

— Как на свадьбах? — спросил я.

— Черт бы тебя побрал! — выругался он.

Мне было совсем не смешно. Наша засада, похоже, оказалась бесполезной. Малкольм точно так же, как и я, прекрасно понимал, что сейчас мы можем убедиться в том, чего страстно не желали принимать. Он так не хотел, чтобы кто-то пришел… В глубине души я сам надеялся на это.

В полчетвертого он совсем потерял покой.

— Ты в самом деле собираешься проторчать здесь и завтра?

Я не отрывался от зеркал. Все по-прежнему.

— Надо будет взять с собой из «Ритца» обед.

— А в понедельник? В понедельник я сюда не поеду. — А когда мы только выезжали, он соглашался на три дня. Наверное, это действительно слишком долго.

— Мы можем в понедельник не сидеть до темноты, — сказал я.

— Ты ужасный упрямец!

Я все смотрел в зеркала. Ну, давай же! Приезжай!

— Джойси могла вообще забыть про эти звонки, — сказал Малкольм.

— Не могла.

— Эдвина могло не быть дома.

— В это я могу поверить.

Внезапно на подъездной дорожке показалась светлая машина.

Она ехала, не пытаясь скрываться. Не подкрадывалась потихоньку, подозрительно оглядываясь вокруг. Самоуверенно, не задумываясь, что может угодить в ловушку.

Я напрягся, задышал глубже.

Она вышла из машины, высокая и стройная. Обошла машину, открыла дверцу с другой стороны, достала с пассажирского сиденья коричневую картонную коробку и понесла, прижав к животу обеими руками, как будто ящик с бутылками. Я думал, что она пойдет прямиком к кухонной двери, но она сделала несколько шагов в центральный пролом, глянула вверх и по сторонам, как будто боялась входить дальше.

Малкольм заметил, что я сосредоточенно за чем-то наблюдаю, поднялся на ноги и стал между мной и зеркалами, так что сам все увидел. Я думал, он от такого потрясения замрет на месте и долго не сможет ничего выговорить, но ничего подобного!

Малкольм с досадой сказал:

— О, нет! Что она здесь делает?!!

И прежде чем я успел его остановить, отец порывисто шагнул из детской и сказал:

— Сирена, сейчас же убирайся, ты нам все испортишь!

Я выскочил сразу за ним, ужасно разозлившись. Услышав его голос, Сирена резко обернулась. Увидела Малкольма. Я мельком разглядел ее лицо — перекошенное гримасой, глаза широко раскрыты. Сирена отступила на шаг, поскользнулась на гладком черном пластике и выронила коробку. Попыталась подхватить ее… дотронулась… только подтолкнула вперед.

Я заметил, как ее лицо исказилось от страха. И понял, что в этой коробке.

Я резко дернул Малкольма за воротник — назад, повернул, изо всех сил толкнул на пол, упал рядом — стараясь укрыться за остатками лестничного пролета.

Мы были уже на полу, когда мир разлетелся на тысячи осколков.

Я лежал неподалеку от двери детской и судорожно ловил ртом воздух. Мои легкие сдавило, воздуха не хватало. Голова гудела от ужасного громыхания, смрадный дым от взорвавшейся бомбы заполнял всю грудь, казалось, даже рот был забит им.

Малкольм лежал лицом вниз в нескольких футах от меня, не подавая признаков жизни.

Воздух до сих пор дрожал, хотя это просто могло мне казаться. Было темно от поднятой пыли. Ощущение было ужасное — как будто меня пропустили через мясорубку. Я чувствовал себя обессиленным и совершенно несчастным.