– Нет, он не здесь… На другом кладбище! – говорю я.

– Тогда надо, чтобы вы сегодня или завтра его увезли, – довольно громко и невнятно бормочет Сева. – А то у нас тут проверки, а этот гранит… он не оформлен.

– Да-да, – поспешно кивает мама. – Он заедет и заберет! – Она показывает на меня.

– Ты только сперва меня найдешь! – говорит мне Сева, запихивая деньги куда-то за пазуху. Неужели в ватниках есть внутренние карманы? – Спросишь Севу сначала, понял?

Я понял. Я все уже понял. Я только не понял: что делать с этим памятником. Надо будет срочно позвонить отцу Василию. Сегодня же вечером. Нет, сегодня у нас в ресторане закрытый праздник. Завтра с утра позвоню!

Добрый водитель «тридцатого» автобуса, уже тронувшегося с остановки, притормозил, чтобы подобрать нас возле кладбищенских ворот. Все-таки вид кладбища действует на людей по-особенному: делает их добрее, человечнее. Или чужая смерть их делает добрее? Ведь он, водитель, мог подумать, что мы идем с похорон?

«Димка уже ждет не дождется свою докторскую колбасу», – думаю я.

Думаю и улыбаюсь. У Димки ведь тоже глаза наполняются добротой, когда он нас видит. А у нас, наверно, наполняются жалостью и сочувствием. Так и продолжается этот бесконечный человечный обмен. Жалость и сочувствие на докторскую колбасу и доброту!

Цюрих. 28 октября 2004 года.

Перед тем, как зайти в палату Светланы, я минут пять стоял перед дверью и прислушивался. Никаких звуков из-за двери не доносилось. Я подумал, что она спит. И тихонько открыл дверь.

Светлана лежала на кровати и смотрела в потолок. Бледность ее лица напугала меня. На протяжении всей беременности ее лицо отличалось бледностью, но теперь к этой бледности добавился синеватый оттенок. Оттенок смерти.

Перепугавшись, я быстрым шагом подошел к кровати. Хотел убедиться, что она жива.

Она повернула голову набок, посмотрела на меня. И тут же тишина лопнула, разорвалась. Лицо Светланы сжалось, словно от боли. Из глаз полились слезы. Она зарыдала, повторяя шепотом: «Прости меня! Прости меня, ради бога! Прости».

Я опустился на колени перед кроватью. Наклонился к ней, обнял.

– Прости меня, ради бога! – шептала она сквозь слезы.

Не знаю, сколько времени она плакала. У меня больше не было часов, и я не помнил, куда они делись. Наверно, потерял. Но в какой-то момент Светлана замолчала. Она остановила свой взгляд на моем лице. Ее взгляд просил о чем-то. И бледность ее вдруг стала не такой уж пугающей.

– Я тебя люблю, – прошептал я и погладил ее по щеке.

– Они такие маленькие, такие красивые, – прошептала Светлана. – Мне их приносили. Чистеньких, помытых, одетых. Мальчик был в голубых ползунках, а девочка – в розовых. Дали их подержать. Я их держу, а они молчат! Я их покачиваю, а они молчат!..

Из глаз Светланы снова полились слезы. Я поднялся с колен, присел рядом на кровать. Положил руку ей на подрагивающее от рыданий плечо. И сам заплакал. Здесь можно было не сдерживаться. Здесь чужих не было.

И мы плакали вместе. В удивительной траурной тишине этой комнаты, ничего общего не имевшей с обычной больничной палатой.

– Нам надо дать им имена, – прошептал я через некоторое время. – Давай ты назовешь девочку, а я мальчика.

Светлана кивнула. Задумалась. Потом сказала:

– Вера.

– Олег, – прошептал я.

– Почему Олег? – спросила Светлана.

Я пожал плечами.

– Просто так, красивое имя.

– Вера и Олег, – произнесла она, прислушиваясь к звучанию имен. Кивнула.

За окном комнаты уже стемнело. А мы все молчали. Я сидел в кресле, справа от двери. Светлана лежала, подложив под голову две подушки. Я видел ее глаза, слышал ее дыхание. Она время от времени поворачивала голову и смотрела на меня.

– Может, пойдешь в гостиницу? – спросила вдруг. – Поспишь немного?

Я отрицательно мотнул головой.

– Выключи свет, – попросила она.

Я выключил, и комнату через незанавешенное окно заполнила уличная ночная темень.

Крым. 1 января 2016 года.

Ну вот, дождался. Темно и тепло. Рядом – женское тело, только что переставшее притворяться страстным.

Я прислушиваюсь к дыханию Майи. Не слышно. Почему она отвернулась от меня? Я ей не интересен?

Настроение у нее и так было не особенно хорошим. Ей хотелось в «Метрополь», в Москву. Теперь она уже точно там. А я тут один, в полном одиночестве. Женское тело не в счет. Его хозяйка в Москве.

Вздыхаю. Поднимаюсь на ноги. Теплый пол приятно гладит ступни.

Окошко с видом на невидимое море. Я стою перед ним. В стекле вместо моря мое отражение. Странно, что садовые фонари не горят. К чему бы это?

Я выхожу из спальни. Тихонько прикрываю за собой створку двойной двери. Рука уходит направо. Щелкает выключатель. Вспыхивает свет, и тут же с кресла подпрыгивает мой помощник. Протирает глаза, пялится на меня голого. Смотрит мне в пах.

– Эй, – хрипловатым голосом окликаю я его взгляд.

Взгляд с трудом поднимается.

– Твой президент не тут, – показываю я пальцем на свой открытый пах. Потом поднимаю этот палец и стучу им себя по лбу. – А здесь! Здесь твой президент! Виски и лед!

Он выходит. Я остаюсь. Мне сейчас удивительно приятно быть голым. Не пойму почему. Я игривой походкой прохожусь к окну. За окном – сырой холод. Я чувствую его спиной. Я стою спиной к окну и осматриваю медленным взглядом стены. На одной вижу фотографии в рамках. Не слишком большие. Странно, что я раньше их не видел.

Подхожу ближе. Вижу портреты пяти президентов. Первый – Грушевский. За ним следом Кравчук, Кучма и последние двое. Интересно! Человек сидит в тюрьме, а портрет его тут, в резиденции! Надо сказать, чтобы сняли!

Помощник появляется с подносом в руках. Он уже проснулся. Идет твердой походкой, хотя несет не мало: бутылку «Аберлора», серебряное ведерце со льдом и щипцами и мой любимый низкорослый стаканчик-толстячок.

Останавливается передо мной. Я сам себе наливаю.

– Фотографии давно висят? – спрашиваю.

– Позавчера Николай Львович приказал повесить…

– Львович? Вот что, прикажешь ему рядом повесить фотографию украденного дивана. А если не захочет, то пусть все эти портреты себе в спальне вешает, а не здесь!

– Он хотел, чтобы это стало традицией…

У меня нет желания продолжать разговор. Тем более с человеком без имени. Он все-таки еще не проснулся, раз позволяет себе объяснять мне замыслы Львовича!