зло. Лиду не заметил, а она заметила все: и то, как зло разговаривал с Танькой, и значок депутата на лацкане серого пиджака, и редкие у висков поседевшие волосы.

Если б было время, можно было бы пойти за ними и сделать так, чтобы он ее увидел. Но времени не было: у метро ее ждал Олег.

С Олегом тянулось бесконечно долго: то расставались, то снова объединялись. Это он так говорил:

— Ну что, объединимся в один колхоз?

Не верил, что Лида его не любит.

— Как это ты можешь меня не любить? За что?

Она смеялась. В самом деле, за что ж его не любить? Но когда объединялись и снова начинали жить в одной комнате с теткой (Лида жила у тетки, сестры отца, одинокой невеселой женщины), становилось невыносимо.

— Духота какая-то, а не жизнь, — жаловалась Лида Аньке Мартышевой.

— Что ты выдумываешь? Какого тебе еще рожна надо? — сердилась Анька. — Хороший парень, можно сказать, не пьет…

— Как это, не пьет? Почти дня нет, чтоб не выпил.

— Ну, это разве пьет? — усмехалась Анька. — Это выпивает, а не пьет. Две большие разницы.

И все же эта жизнь была не той, не той. Не той, что могла бы быть с Маратом Чичагиным. Кому это расскажешь? Никому. Можно было бы рассказать Миле, Наталье Максимовне и Виктору, но их нет. Натальи Максимовны нет совсем, она умерла, Мила и Виктор уехали в Москву. Почти сразу же после того, как у нее все кончилось с Маратом.

К тому времени, когда появился Олег, Лидина жизнь изменилась дважды. Первый раз, когда Марат женился на Таньке, и второй раз, когда вместо Милы, Виктора и Натальи Максимовны в их квартиру въехали новые соседи. Дело, конечно, не в них — соседи как соседи. Дело в том, что Мила, Виктор и Наталья Максимовна были частью жизни, и вот их нет.

Иногда Мила звонит по телефону.

— Ну ты чего? Опять пропала? — спрашивает она. — Чего не звонишь?

Лида не звонит потому, что стесняется. Что беспокоить людей, у которых такая сложная своя жизнь? И то, что посреди этой жизни Мила вспоминает о ней, Лиде, и звонит в квартиру, где когда-то жила, чтобы сказать через разделяющие их километры: «Опять пропала?» — кажется Лиде чудом, которого она и не заслужила вовсе. В самом деле, что она сделала для них? Ничего. А они для нее — так много!

Тетка жила уединенно и скупо. Спать ложилась рано, чтобы не жечь свет. На кухне висели две лампочки. Одна — теткина, другая — соседская. Тетка выключала свою, даже если шла в комнату за солью. Соль, спички — все держала в комнате, не доверяла.

— Никому нельзя доверять, — внушала она Лиде. — Доверяй, доверяй, да проверяй.

Лида выходила в кухню и читала, сидя под соседской лампочкой, которая никогда не выключалась. В буфете темного дерева соседи держали и спички, и соль, и сахар, и макароны, и дверцы буфета всегда стояли нараспашку. Тетку это, однако, не убеждало.

— Ишь вид делают! Мы, мол, нараспашку, давай и ты так же. Нашли дурочку!

Лида ненавидела тетку каменной ненавистью.

— Да зачем же! — воскликнула Наталья Максимовна, когда Лида однажды, жалуясь на тетку, сказала, что ненавидит ее. — Зачем же! Ее ведь пожалеть надо, что так обделенно живет. Она не стоит ненависти, право, она стоит жалости.

И — странное дело! — Лиде вдруг стало жаль тетку с ее редкими косицами, свернутыми калачиком, красными, застиранными руками. Тетка была великой чистюлей, вечно что-то мыла, стирала. Работала она всю жизнь на гардинной фабрике, пришла туда сразу после смерти мужа, муж умер от туберкулеза, всего только год один и была замужем.

Квартира, в которой они жили, принадлежала когда-то родителям мужа, людям более или менее состоятельным. От прошлого богатства в доме осталась тяжелая люстра на бронзовых цепях в теткиной комнате, бархатная скатерть и три альбома с медными застежками, заполненных открытками с видами разных городов мира. Открытки были почтовые, адресованные «его превосходительству г-ну Кравцову». Судя по датам на почтовых штемпелях, эти господа доводились родителями родителям теткиного мужа, но принадлежность к некогда богатой семье переполняла теткино сердце гордостью.

— Это ведь Кравцовых квартира, — говорила она, поджав губы, давая понять Наталье Максимовне, Миле и Виктору, что они тут вроде квартирантов, живущих из милости.

У соседей это вызывало неизменное веселье. Виктор иногда говорил своей собаке Нане, пытавшейся грызть дверной косяк: «Это, между прочим, Кравцовых квартира, а ты тут безобразничаешь». И все смеялись.

У соседей были две комнаты и коридор, в котором стоял высокий, окованный медью сундук. Когда поднимали крышку, сундук пел тоненьким музыкальным звоном. На сундуке стелили постель очередному гостю, приехавшему издалека или просто засидевшемуся до того, как мосты развели. На сундуке иногда спала и Лида, чтобы не будить среди ночи тетку. Мила выносила одеяло и подушку и говорила: «Спи здесь, а то завтра она тебе устроит».

Они перемывали в кухне посуду после поздних гостей. Последним всегда уходил Игорь Машков, он жил в доме напротив. Пока они перетирали и складывали посуду, он читал стихи.

В двенадцать у вас запирают ворота,

Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою…

Или:

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем…

— Все выдыхают углекислый газ, а Машков стихи, — говорил про него Виктор.

Лиду поражало: как можно знать наизусть столько стихов? И зачем?

— Вот зачем — это действительно остается невыясненным, — смеясь, пожимал плечами Игорь. И тут же, протягивая к Лиде руки, говорил:

Подайте Троицкому мосту,

Подайте Зимнему дворцу!

Теперь, когда та жизнь давно кончилась и все разбрелись, разъехались кто куда (Машков уехал на Камчатку, он был вулканологом, предполагал, что едет на два года, а застрял навсегда), в Лидиной голове вдруг возникают полузабытые строки, с которыми неизвестно что делать.

И ты поднимешься ко мне

Со дна стихов моих…

Иногда хочется узнать, чьи это стихи, но у кого спросишь?

Лиду назначили бригадиром. Ничего, в сущности, не изменилось. Это когда-то, когда были молодые, еще при Чичагине, с каким шумом собирали бригаду коммунистического труда! Шили всем девчонкам одинаковые халатики, одинаковые — красные в белый горох — косынки. Ходили вместе в театр, ездили в Петергоф, то и дело снимались для газеты. Вот они — пожелтевшие — хранятся у Лиды. Ее назначили летописцем бригады. Ну не смешно ли? Летописцем! Думали жить сто лет: