– «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[19]. Меня научил этому Сами. Мои родители назвали меня так до того, как... – Он указал на свое изуродованное тело.

– Вы хорошо говорите по-английски. Но с американским акцентом.

– Этому акценту я научился у хиппи в шестидесятые годы. Как вы думаете, сколько мне лет? – Его лицо было таким же бугристым, как топографическая карта холмистой местности. К счастью, он не стал дожидаться ответа, который прозвучал бы либо неискренне, либо грубо. – Мне пятьдесят семь. И за все эти годы только Сами обходился со мной как с человеком.

– А что вам известно о фотографиях Сами? – спросила я.

Морщинистое и бугристое лицо еще больше сморщилось от горя.

– Я знаю только, что это были сексуальные фотографии и что из-за них он и погиб. Вот и все. В течение нескольких последних лет Сами вел такую жизнь, о которой я практически ничего не знал.

«Меня преследуют евнухи и прокаженные», – писала мне когда-то сестра.

– Значит, это не вы вместе с Сами беспокоили мою сестру Миранду Шарму своими преследованиями?

Гулаб опустил глаза:

– Это был я. И мне стыдно за это. Но я ходил с Сами только один раз. И теперь очень сожалею об этом.

– Возможно, ваше имя произносил Сами, умирая. Я думала, вы знаете, где находятся фотографии.

– Если бы я знал, то давно бы отдал их тем людям, которые хотят их заполучить. Многим здесь хочется найти себе другое жилище, как этого хотел и я. Но за это не стоит умирать. Сами же вселял в нас иллюзию, что мы обладаем некой силой. – Он исчез в темных глубинах лавчонки, а затем появился снова с цветастой папкой в руках. – Единственное, что у меня осталось от него, – это картинки, которые он рисовал для меня.

Внутри папки лежали рисунки, сделанные той же рукой, что и мое изображение Сканды. Рисунки, хранившиеся у Гулаба, сделаны на миллиметровой бумаге, каждая фигура очень точно вымерена, словно художник планировал затем делать увеличение.

– Сами вас когда-нибудь рисовал? – спросила я, пытаясь поймать ускользающие от меня связи и задаваясь вопросом, не было ли одно из лиц на полях украденной книги лицом Гулаба.

– Это вас удивляет? – Он улыбнулся, и рифленая поверхность его лица сморщилась сразу во всех направлениях, сделав его похожим на мордочку пекинеса. – Мы ведь одно время были очень близкими друзьями. Но другие рисунки я храню дома. Если вы хотите их посмотреть, я с удовольствием покажу их вам.

– Вы живете здесь неподалеку?

– В Джехангир-Бауг, одной из колоний скваттеров на окраине Бомбея.

– В таком случае сегодня вечером я уже к вам не поеду. Как насчет завтрашнего дня? Как с вами можно связаться?

– Приходите утром к телеграфу рядом с громадным рекламным плакатом на Кэделл-роуд. Я там вас буду ждать.

– А как мне найти это место?

Гул рассмеялся:

– О, это совсем несложно. Я живу рядом с громадной доской объявлений. И все таксисты знают дорогу, так как она находится на краю Джехангир-Бауга, где гонят самый лучший в Бомбее самогон. Вы, как подъедете туда, сразу почувствуете его аромат. Он настолько хорош и настолько прибылен, что все наши хижины уже электрифицированы. А некоторым удается даже, пожив месяцев девять в Бомбее и поварив это время самогон, затем вернуться в родную деревню и на заработанные таким образом деньги купить клочок земли. Но не моим родителям, которые до сих пор находятся в руках бессердечного самогонного магната.

– Во сколько мы с вами встретимся?

Он бросил на меня удивленный взгляд:

– Приезжайте утром в любое удобное для вас время. А я вас найду.

* * *

Сатьяджит Рей говорил, что кино как искусство ближе к западной музыке, чем к индийской, так как в Индии не существует традиции неизменного, четко направленного времени. Музыка в Индии основана прежде всего на импровизации. Одно и то же произведение может исполняться и два часа, и пятнадцать минут.

«Она не имеет ничего общего с сонатой или симфонией, у которых есть четко определенное начало и конец независимо от личности дирижера», – говорил Рей. Продолжительность индийской песни зависит от настроения музыканта, температуры, времени суток. Индийскую музыку можно сравнить только с джазом.

Но кино как вид искусства заключено в строгие временные рамки. Я подумала о фильме, который снимал Проспер, о том, как далеко продвинулась его работа и где находился режиссер, когда два подонка насмерть замучили Сами.

«Жена бросается в объятья мужа, хоть грех его ей хорошо известен...» Меня преследовала мысль о том, что Миранде известно о преступлениях мужа. Или наполовину известно, ведь она и сестрой была мне наполовину. Возможно, она признается себе в этом только в те ночи, когда ощущение жизненной тщеты накрывает ее тяжелым и душным пологом.

Я сидела в баре отеля с банкой теплого пива «Кингфишер» и читала сценарий, который дал мне Бэзил. Калеб превратил шекспировскую «Бурю» в историю об унижении жителей колонии колонизаторами. Судя по сделанным от руки поправкам Проспера, размывание идей Калеба было постепенным, но при этом достаточно ощутимым. Результатом стал сценарий, оправдывавший, а отнюдь не осуждавший право каждого следующего повелителя на власть.

Но по-настоящему меня захватили заметки, сделанные Проспером в промежутках между эпизодами и в самом конце рукописи. Как и во всем сценарии, в них прослеживалась эволюция от осуждения к оправданию, еще один признак личностной эрозии. Здесь я отыскала магическую фразу: «Моя цель рассказать о телах, которым была придана иная форма». Проспер пометил ее «Метаморфозы», добавив между строк: «Ариэль как хиджра? Духов и демонов взять из бомбейского цирка лилипутов или?..» Я пристально всматривалась в его мелкий неразборчивый почерк. «...Сами и его труппы друзей-уродов?»

И тут смысл фразы наконец-то дошел до меня, и я поняла, где раньше видела Гулаба. Целый большой участок головоломки очень удачно сложился воедино, но многие факты по-прежнему оставались столь же неуловимыми, как и угри в заливном.

Дежурный в студии Калеба ответил мне по телефону, что Роби как раз завершает съемку в одном из эпизодов фильма. Через несколько минут к телефону, тяжело дыша, подошел друг Сунилы собственной персоной.

– Роби? Это Розалинда Бенегал. Мне нужно связаться с Сунилой.

Он кашлянул.

– Я могу ей передать все, что вы пожелаете, мадам.

И тут мне пришло в голову, что на данном этапе он может оказаться даже более полезен, чем Сунила.

– Мне нужно пройти в Центральный отдел реквизита после окончания рабочего дня. Вы не знаете, как это можно сделать?