Сегодня Потемкин не волновался и никуда не торопился. Он был уверен в себе и в своей молодой любовнице. Он хотел доставить удовольствие им обоим и потому раздевал ее медленно. Когда он спустил с плеч Анастасии рубашку, она вдруг вспомнила о своем ужасном шраме и, вскрикнув, прикрыла грудь руками.

— Что случилось, душа моя?

— Не надо смотреть! — взмолилась она.

— Неужели вы стесняетесь меня? — удивился Потемкин. — Или так подействовали на вас обычаи загадочного Востока?

Он подхватил Анастасию на руки и отнес на постель. Теперь она лежала там, обхватив ладонями груди и сдвинув их вместе, чтобы прикрыть красновато-белый след от кинжала-бебута. Уже сердясь, он всей тяжестью тела прижал красавицу к подушкам и силой развел ей руки в стороны. Анастасия отвернулась. Слезинка побежала у нее по щеке и упала на белые простыни.

— О Господи! — с трудом выдохнул Светлейший. — Кто сделал это?

— Казы-Гирей.

Если бы сейчас Потемкин стал говорить ей слова, безразлично какие: сострадания ли, утешения ли, поддержки ли, — то она оттолкнула бы его, вскочила с постели и убежала прочь из этого роскошного дворца, а утром уехала бы из Херсона, проклиная все, случившееся с ней по его жестокой воле. Но этот не похожий ни на кого человек вдруг наклонился к Анастасии и кончиком языка провел по шраму от конца его на солнечном сплетении вверх по всей ложбинке между твердыми нежно-матовыми холмиками. Потом губами он долго ощупывал каждый миллиметр рассеченной здесь кожи, и она чувствовала, что ее охватывает жар. Голова у нее кружилась, земля куда-то уплывала. За миг до сладостного слития она услышала доносящийся как будто издалека его страстный шепот:

— Как же я люблю тебя…

Только в одиннадцатом часу утра вернулась Анастасия на квартиру, которую снимала в доме майора Голощекова. Как обычно в таких случаях, сопровождал ее князь Мещерский, а ехала она в карете губернатора Новороссийской и Азовской губерний, запряженной четверкой рослых каурых лошадей. Со всей своей преувеличенной любезностью молодой офицер помог ей выйти из экипажа, довел до дверей дома и здесь распрощался, отвесив несколько поклонов и поцеловав руку.

Глафира, в ожидании госпожи не смыкавшая глаз этой ночью, поняла, что Анастасия Петровна вновь в фаворе у Светлейшего князя, и это — несмотря на свое полуторамесячное отсутствие и болезнь, приключившуюся с ней в дороге.

Теперь горничная ожидала от барыни каких-либо распоряжений по хозяйству на текущий день. Но Анастасия лишь приказала готовить обед из продуктов, имеющихся сейчас в доме, и отправилась отдыхать от бурно проведенной ночи в спальню. Вместе с кухаркой Зинаидой наскоро соорудили они куриный бульон с лапшой да нажарили две сковороды картошки с луком.

На обед их высокоблагородие изволили выйти к общему столу, самолично прочитали молитву и сообщили, что ныне едут в Санкт-Петербург, с собой берут только Глафиру и Николая. Досифею, Зинаиде и новому крепостному — крымскому татарину Фатиху, также сидевшему за столом и давно обученному пользоваться ложкой, — надлежит со всем домашним скарбом двигаться в Аржановку, поскольку пребывание в Херсоне вдовы подполковника Аржанова завершено.

Верные слуги очень обрадовались. Только Фатих повесил голову: еще дальше от родины увозит его русская госпожа. Молча выслушала Анастасия татарскую жалобу, где попадались уже и русские слова. Она знала, что возвращаться в Крым Фатих вовсе не желает. Бывший хозяин Казы-Гирей может наказать его за проигранную схватку в караван-сарае у деревни Джамчи.

Наказание это, согласно турецким законам, простое и действенное — отсечение головы.

— Эр шей яхши олур![73]— бросила она татарину, поднимаясь из-за стола.

Вечером ей нанес визит полковник Бурнашов. Он застал в доме страшную суету и с армейской прямотою спросил Анастасию, что сие означает. Она рассказала ему о своем отъезде в северную столицу империи. Командир Ширванского пехотного полка в ответ принялся пересказывать ей санкт-петербургские сплетни. В основном они касались нынешнего фаворита императрицы — двадцатипятилетнего Ивана Римского-Корсакова, прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка. ставшего флигель-адьютантом и генерал-майором, а также пяти племянниц Светлейшего князя, девиц Энгельгардт: Александры, Варвары, Надежды, Екатерины и Татьяны. В великосветском обществе болтали, будто бы Потемкина связывают с ними далеко не родственные отношения.

Анастасия спросила, откуда Бурнашев знает все это. Он ответил, что некоторые его «однокорытники» сделали карьеру и занимают важные посты в столице. В письмах они сообщают ему последние новости придворной жизни, Военной коллегии и Сената. Долго еще полковник ходил вокруг да около, да и Анастасия никак не могла понять, к чему он клонит. Наконец он высказал свое суждение: не надо ей ехать в столицу сейчас, лучше это сделать в следующем году.

О причинах такого пожелания Анастасия могла только догадываться. Степан Данилович ухаживал за ней напропалую на Георгиевском балу, и она эти ухаживания принимала благосклонно, чем, конечно же, обнадежила командира ее безвременно погибшего супруга. Однако это происходило ДО ее ночного свидания с Потемкиным, которое все расставило по своим местам. Теперь Бурнашову надо было внятно объяснить, что отношения их никакой матримониальной направленности пока иметь не могут.

— Помилуйте, Степан Данилович, — капризно сказала она, — отчего же мне в столицу теперь не ехать?

— Обещаю вам на следующий год помочь в Санкт-Петербурге.

— В чем?

— В получении пенсии за покойного супруга, — ответил он.

— Уж лучше бы вы сразу правильно оформили рапорт.

— Каюсь, сударыня. Виноват перед вами. В суете полкового писаря не проверил. Подмахнул бумаги, не глядя.

— Вы подмахнули, а у меня из-за этого столько забот было, что пером не описать, в сказке не сказать…

— Простите дурака, любезная Анастасия Петровна! — Бурнашов поцеловал ей руку. — Хочу исправить свою ошибку, да Светлейший не разрешает…

— Что не разрешает? — насторожилась она.

— Ныне ехать в отпуск вместе с вами.

— А вы просились?

— Да, — сказал Бурнашов. — Через Турчанинова. И сразу ответ получил. Отпуск дадут, но в 1781 году.

— Поверьте, Степан Данилович, ждать мне нельзя. Уже в дорогу собралась со всеми пожитками и прислугой.

— Тогда разрешите проводить вас.

— Пожалуйста.

— До Харькова! — брякнул полковник.

— Oh, mon Dieu! — вырвалось у Анастасии. — C’est loin…[74]

Одно удовольствие было ехать с губернатором Новороссийской и Азовской губерний по вверенным его управлению землям, засыпанным декабрьским снегом, скованным морозом. Зимняя дорога, уже накатанная, летела под копыта лошадей, бубенчики весело звенели на дуге, белые безжизненные поля проплывали за окном кареты, поставленной на полозья. Впереди санного поезда скакал гайдук и трубил в рог, чтобы встречные экипажи уступали колею его высокопревосходительству. На станциях лошадей меняли очень быстро, и платил за них Потемкин. Путники без малейшей заминки могли двигаться дальше, на север, пересекая почти всю территорию европейской части империи.