Я повернулся к Канарееву:

— Викентий Зиновьевич, а насколько серьезная поддержка у миссис Лоутон в местных, так сказать, высших эшелонах?

Канареев пожал плечами:

— Да я бы не сказал, что надежная. Причем вот какой парадокс: тот факт, что поддержка есть, является следствием того, что миссис Лоутон — женщина, и тот факт, что поддержка не слишком надежная, — тоже. — Он хмыкнул. — Вернее, наличие поддержки является следствием того, что она такая женщина, а вот ее ненадежность — того, что она просто женщина. Буры в этом деле жуткие ретрограды, знаете ли.

— А кто ей покровительствует?

— Особо крупных фигур нет. В основном сыновья и младшие партнеры. То есть молодняк лет до тридцати — эти от нее вообще без ума. Но они здесь ничего не значат. Все решают главы семей. А вот среди них у нее особой поддержки нет. Скорее наоборот. Эти суровые мужики очень неодобрительно смотрят на, — он снова хмыкнул, — бабу, вылезшую с кухни и принявшуюся совать нос в мужские дела. Из более-менее значимых фигур, относящихся к ней хоть сколько-нибудь благожелательно, я бы отметил только Жубера. И то лишь вследствие его нацеленности на примирение с Англией. Вроде как у миссис Лоутон есть какие-то контакты в лондонском высшем свете, которые он надеется использовать, чтобы выторговать у англичан лучшие условия объединения. Но оказывать ей прямую поддержку Жубер опасается как раз из-за возможной потери поддержки значительной части влиятельных избирателей. У прогрессистов сейчас вообще дела не очень, так что каждый голос на счету. И вообще, с этой стороны я бы обозначил проблему так: дело не в ней, а в нас. Мы для буров слишком большой раздражитель. Они хотят иметь с нас гораздо больше, чем имеют сейчас.

Я скрипнул зубами. Черт, неужто придется делиться? Ой как не хотелось бы… Да и вообще, если бы эти недоумки знали, что уже получили себе столько золота, сколько в той истории, о которой здесь знал только я, они получили за пятнадцать лет эксплуатации рудников в остаточный период своей независимости, то… Да ничего! Точно так же косились бы и считали денежки в чужом кармане. Ладно, нечего горевать. Я — здесь, и надо приложить все усилия, чтобы хоть немного продлить себе период наибольшего благоприятствования. Да-а, судя по всему, мне в этом году придется провести здесь не менее четырех месяцев, активно обольщая, убеждая, уговаривая и рассовывая взятки и подарки. Вот черт — дома-то столько дел, а я тут застряну…

Неделю я мотался по приискам и шахтам, инспектируя разработки, посещая склады, а также таверны, магазины, парикмахерские и игорные заведения. А вечерами сидел за отчетами, счетами и финансовыми выкладками. Удалось раскрутить и прижать к ногтю восьмерых жуликов из числа сотрудников моей компании, которые брали с предпринимателей, кроме арендной платы и корпоративных выплат, еще и дополнительные поборы, но уже в собственный карман. Ну прям санэпидстанция, блин, пополам с пожарными! Впрочем, служба Канареева вылавливала в месяц по пять-шесть таких деятелей. Низовой-то персонал был набран с бору по сосенке, по большей части из числа переселенцев, самостоятельно добравшихся до Трансвааля после открытия здесь золота. А это в основной массе были люди с авантюрным складом характера и довольно размытыми моральными устоями. Так что текучка персонала, особенно в подразделениях, связанных с розничным рынком, была страшная. Но в общем и целом все шло хорошо. Особых проблем и скрытых опасностей я не выявил и спустя неделю с относительно спокойной душой уехал в Преторию Филадельфию, где ринулся в местный водоворот.

Я мотался по встречам, давал обеды, ужины, балы и благотворительные вечера. Я раздавал взятки, причем не золотом, которого в Трансваале теперь было хоть задницей ешь, а фунтами стерлингов, франками, марками. Некоторые даже начали брать в русских рублях и совершенно экзотических для здешних мест американских долларах, а также «борзыми щенками» в виде английских ружей, наборов трубок, драгоценностей и всякой мелочи типа кельнской воды,[45]отрезов тканей и резиновых сапог. Очень хорошо пошли керосиновые лампы, заменившие используемые в семьях для совместного чтения Библии толстые свечи. В итоге рынок для керосина, вырабатываемого из добываемой на моих бакинских приисках нефти, увеличился. Тем более что в следующем году должна была заработать первая очередь моего (ну, с партнерами, конечно) строящегося нефтеперерабатывающего завода.

Я сидел с бурами на совместных молениях в молитвенных домах, я выезжал с мужчинами на отстрел обезьян, портящих посевы, я почти перестал мыться, поскольку мытье ублажает тело, а телесное — от лукавого, я носил только строгую темную одежду, переодеваясь во что-то более элегантное лишь к какому-нибудь приему или балу, а сразу после него облачался в старые, грязные и специально нестираные тряпки и снова забирался в седло, чтобы мчаться куда-то на другой конец страны и внимательно слушать, что мне будет вещать очередной Исайя или Изеккиль или Яаап. Потому что эти Исайи, Изеккили и Яаапы были главами самых влиятельных семей в своей местности и мне нужна была их поддержка. Или как минимум нейтралитет.

Я расстроенно качал головой и поддакивал, когда мне жаловались, как испоганился мир, как непотребно стали вести себя люди, как распустилась молодежь, как все больше женщин впадают во грех, начиная одеваться непотребно ярко. Здесь я частенько подкладывал язык, легким намеком указывая на пагубность примеров, которые демонстрируют некоторые иностранки… Я безропотно и с видимым удовольствием хлебал грубую похлебку, подаваемую на стол в бурских семьях, ибо незачем развращать себя, превращая пищу, которая нужна, только чтобы поддерживать в теле возможность тяжко трудиться, как это завещал Господь, в удовольствие. И мало-помалу это начало приносить плоды. Настроение буров по отношению ко мне постепенно менялось на более благосклонное. Когда я, запыленный, в своей грубой одежде, проезжал по улицам бурских поселений, меня стали окликать, степенно расспрашивать о делах, делиться своими новостями, приглашать за стол. Кое-где меня уже начали именовать «настоящим буром». А вот у миссис Лоутон дела шли все хуже и хуже. Все вокруг, в том числе, возможно, и благодаря моим усилиям, как-то внезапно вспомнили, что она женщина. К тому же откуда-то стало известно, что ее муж погиб на дуэли «из-за того, что она повела себя с посторонним мужчиной недостойно леди» (клянусь, я не имел к этому никакого отношения, хотя за Канареева не поручусь…). Ее лавочки начали пустеть, над теми, кто у нее работал, стали смеяться, так что к марту 1891-го мы вернули себе три четверти потерянного. Да еще и внедрились в те поселения, где ранее наших магазинов не было. Впрочем, это явилось следствием не только моих подрывных действий, но и изменения моей торговой политики. Я был вынужден сократить долю русских товаров в номенклатуре Русско-трансваальского торгово-промышленного общества до сорока процентов и тоже начать завозить и европейские вина, и хамон, и бельгийский шоколад. Короче, все то же самое, что везла компания Эшли. Так что все вроде как пошло на лад. Но я знал, что должен буду вскоре уехать, а эта женщина останется здесь. И прекрасно представлял себе, насколько она может быть опасна. Так что, несмотря на все мои успехи, проблему нашей с ней войны надо было решать. Причем до моего отъезда и радикально…