Евгений Максимович обладал даром завоевывать расположение людей, как тех, с кем работал, так и тех, кто находился наверху, во власти. И там ценили его полезность, его умение преподнести новые идеи так, что начальство не раздражалось, а склонялось их принять. Он, несомненно, принадлежал к «внутрисистемным» силам оппозиции, которые во многом подготовили перемены. Подхватив сделанное Александром Николаевичем Яковлевым (тот был директором ИМЭМО с мая 1983-го по июль 1985 года), добился того, что основной костяк наших блестящих «невыездных» ученых получил возможность выезжать за рубеж, участвовать в международных конференциях, общаться свободно с иностранными коллегами.

Порой проявлялись в нем и черты умеренного и прагматичного консерватора. «Ну что вы все кричите о ликвидации социальных привилегий, – как-то впрямую сказал он на общем собрании в институте. – Хотите все разрушить? Вот потеряете свои привилегии, хотя бы академическую поликлинику и больницу, еще поплачете». Так вскоре и случилось.

В 1989 году он возглавил парламентскую комиссию по борьбе с привилегиями, секретарем у него работала молодой депутат Элла Памфилова. Госслужба не должна быть «кормушкой» для аппаратчиков, но и нельзя скатиться к уравниловке – таков был упор в работе комиссии. По рекомендации комиссии в общественное пользование были переданы санатории, дома отдыха, лагеря, находившиеся в так называемом Четвертом управлении Минздрава. Но уже была видна другая опасность: образовавшийся в результате ликвидации привилегий одной группы «вакуум» быстро заполнялся другой. Во властные структуры пришли совсем другие люди. И Элла Панфилова, которую я знала неуемной, борющейся за справедливость девочкой-депутатом, превратилась в даму от власти.

Евгений Максимович для многих имэмовцев был, что называется, «свой». Наши «старики» знали его с молодых ногтей. К тому же все в институте знали и другое: если кто серьезно заболел – неважно, ведущий исследователь или уборщица – и нужна помощь, надо сказать об этом Примакову. Он всегда, как только узнавал о беде, – помогал.

Может быть, унаследовал эту отзывчивость от матери-врача, у которой, как вспоминают друзья тбилисского детства Жени, был редкий дар – она так сопереживала людям, лечила простуды, отравления, промывала желудки, прокалывала уши, вправляла вывихи, что каждый чувствовал себя рядом с ней родным человеком.

Он потерял своего любимого сына, когда тому было всего двадцать семь лет. Саша умер от сердечного приступа на первомайской демонстрации 1981 года во время дежурства на Красной площади. У него был врожденный порок сердца. С утра чувствовал недомогание, никому не сказал, стыдно было не идти со всеми. Он вообще никогда никому не говорил о своей болезни и не искал поблажек, чтобы за спиной не сказали: «Ну конечно, сын академика!»

Мне запомнился этот красивый и очень серьезный мальчик, когда он в 1977 году помогал отцу собирать книги, бумаги, «эвакуировать» кабинет заместителя директора ИМЭМО. Евгений Максимович переезжал в Институт востоковедения, куда его назначили директором. К этому времени Саша стал уже ученым-востоковедом, надежным помощником отцу, оставаясь при этом поразительно скромным молодым человеком.

И вот в первомайский день 1981 года случился сердечный приступ. Внезапно Саша стал оседать, опираясь о стенку: «Ребята, я умираю». Друзья отнесли его в Александровский сад. «Скорая» приехала слишком поздно, мешали ликующие толпы.

А через несколько лет ушла из жизни Лаура, которую Евгений Максимович так любил, которой так гордился.

Лауру я немного знала. Она дружила с самой моей близкой подругой и коллегой по институту Оксаной Ульрих. Да еще и раньше я слышала от Наталии Иосифовны Ильиной, писательницы, нашего близкого с Юрой друга, о грузинке Лауре Харадзе, что прекрасно играет на фортепьяно, замечательно красивой и к тому же умной.

Лаура действительно была хороша собой. Обаятельная, открытая, улыбчивая, с прекрасным чувством юмора. Верная в дружбе и всегда готовая помочь. Помню, пришли мы с ней к Оксане в больницу, у той случился прозопарез лицевого нерва. Прекрасное лицо моей подруги было страшно перекошено. Лаура, увидев это, разрыдалась, не могла сдержать эмоций, так что пришлось успокаивать не больную, а ее.

И так же трудно было порой удержать ее от резких политических высказываний, даже на банкетах. Она ненавидела Сталина, по указке которого расстреляли ее родителей. Ей было семь лет, когда она осталась сиротой и ее забрала в свою семью сестра отца – Надежда Харадзе, прекрасная оперная певица, жена известного в Тбилиси дирижера Димитриади. Так что Лаура выросла в музыкальной семье и сама была очень одаренна.

Была у нас с ней общая страсть – автомобиль. Когда она садилась за руль своего «запорожца» и лихо гоняла по городу, трудно было поверить, что это жена академика. Как-то мы ехали с ней на моем жигуленке, и вдруг отказали дворники: стекло грязное, почти ничего не видно, а я не останавливаюсь, осталось чуть-чуть. Вдруг она со своего места (рядом с водителем) резко жмет на тормоз, молча выходит и своим шарфом чистит окно.

– Ира, так ездить нельзя. Мы что, самоубийцы? – Она была права. Но каков характер!

У Лауры тоже был врожденный порок сердца, но она всегда жила и делала всё с полной отдачей. Поехала в шестидесятые годы с Женей в Египет, куда его направили корреспондентом. Несмотря на запрет врачей, после возвращения из Египта родила второго ребенка – дочку Нану. Принимала друзей Евгения Максимовича в любое время дня и ночи. Дом Примаковых был одним из самых гостеприимных в Москве.

И смерть ее была такой же внезапной, как и смерть сына. Они спускались с Женей в лифте, и она вдруг стала оседать: «Женя, я умираю». И умерла.

Наш спаситель

Евгений Максимович стал и для меня, и для Карякина спасителем. В марте 1988 года я попала в серьезную автомобильную аварию. На практически пустом Можайском шоссе, в районе 70-го километра, в теплый мартовский день в мой жигуленок внезапно со встречной полосы врезался «запорожец», ударил практически в лоб. «Это конец!» – только и успела подумать я. Оказалась под грудой железа: на ногах лежал мотор и раскуроченный передок моей машины и смятый багажник врезавшегося в меня «запорожца». За рулем его был заснувший за рулем вдребезги пьяный здоровый детина, секретарь Рузского райкома комсомола. Кстати, сам он почти не пострадал, только нос перебил рулем. Пьяным, как известно, везет.

Потом – «скорая», которую вызвал какой-то шофер грузовика, проезжавшего мимо. Маленькая придорожная больничка. Первая срочная операция. Потом ЦИТО (Институт травматологии и ортопедии), еще две операции, три месяца в гипсе, долгая реабилитация.

Комсомольский секретарь уже в машине, когда нас везли в больницу,