Допрос ведет лейтенант с обрюзгшим лицом и залысинами на лбу. Он ежеминутно снимает фуражку и промокает плешь носовым платком.

— Документы, — устало басит офицер.

Я сую ему под нос временную справку, выданную мэрией какому-то Оскару Требичке. Справка настоящая; полицейский отрывает от тугого рулона на поясе бумажный лоскут и принимается записывать наши показания. Лейтенанта интересует каждая подробность, но я думаю только о том, как бы отвязаться от него, нервничаю и оттого путаюсь. Офицер, похоже, списывает это на шок. Так и есть, но я еще больше взвинчиваю себя и, подыгрывая лейтенанту, устраиваю маленькую истерику.

— Господи, какая трагедия! — Я заламываю руки и пускаю слезу. Это не трудно: меня и в самом деле трясет. — Сколько людей пострадало! Мы с Вероникой чуть не погибли! Кому такое в голову пришло — взрывать пекарню?

— Террористам, — бубнит лейтенант, черкая на бумаге. — Снимаете комнату?

— Да, у вдовы Кошеньяк. С племянницей. Какой ужас, господин офицер!

— Давно?

— Нет, с прошлой недели. Беда-то какая!

— Откуда прибыли?

— Из Трапен. Я не усну. Всю ночь спать не буду. Так шарахнуло, так…

— Работаете?

— Сегодня собирался подать заявление на биржу труда. А что теперь? Никакой работы! Сплошные расходы! А лекарства, господин офицер…

— Имеете что-то сообщить следствию? — грубо перебивает лейтенант.

— Э-э… нет. Боже, ну и кошмар. Зачем террористам взрывать пекарню?!

— Есть мнение, что там размещался запасной штаб охотников. Террористы, обознавшись, приняли его за настоящий и… ч-черт! — Полицейский багровеет, комкает исписанную бумагу. — Забудьте, что я сказал! Давайте, проходите, нечего тут. Не мешайте дознанию!

— Извините, г-господин офицер.

Расшаркавшись, бочком шмыгаю в узкий проулок и тащу за собой заторможенную Иринку. Не нравится мне ее поведение. Впрочем, я и сам не лучше. К врачу бы сейчас, на осмотр.

— Влад, так опротивело бегать… — Пальцы у девушки холодные, зрачки сужены. Она явно не в себе. — Мы бы жили в маленьком домике у моря… я бы готовила завтраки… Так больно, Влад, и знобит…

— Потерпи, милая, на Савичковой улице аптека. Скоро уже. Купим мазь, таблетки, заживляющий пластырь. Спрячемся… — Мне дурно: что за подлая натура? Откуда эта трусость?

Оттуда, Влад, что на другом конце — ненависть. Выбирай.

Руки от злости сжимаются в кулаки.

— Ты же… целитель.

— Ир, что-то плохо мне, еле иду. И я боюсь… лечить. — Очертания домов плывут, вижу, будто сквозь туман, пелена, красная пелена перед глазами. Голова гудит медным колоколом. ХВАТИТ УДИРАТЬ!!! Я не заяц! Нет, я заяц, но хищный, способный оборачиваться чудовищем. Я — марионетка. Когда марионетку пугают до обморока и загоняют в угол, появляется кукловод. Он входит по-хозяйски, как пальцы в удобную, разношенную перчатку, и живет мной — здесь — по законам чужого мира, мира, в котором всё дозволено. Я боюсь, что сознание вот-вот затопит чернота, и вместо того, чтоб лечить, я стану убивать. Всех. Не разбирая. Достаточно лишь крика: хватайте целителя! И я сорвусь…

Я глубоко дышу и кусаю губы, я сдираю костяшки пальцев о шершавые стены, рычу и вою.

Становится легче.

Аптека на Савичковой улице закрыта: табличка извещает, что время работы — с девяти до шести. Мы ждем на влажной от росы скамейке. Я прижимаю девушку к себе, трогаю лоб: Иркин лоб горячий, ее лихорадит. Она точно нездорова. Я вылечил порезы и навредил в другом? Что же делать?! Денег на больницу нет. Обратиться в отделение скорой помощи? Но я не смогу обойтись без документов. Без настоящих документов, а не тех купленных на толкучке бумажек, которые предъявил вдове при вселении. От полицейского мы отделались чудом.

Иринка слабо возится, стонет. Мне безумно жаль ее, и я ненавижу себя за то, что ничего не могу поделать. Я не исцелю ее. Страх терзает душу кривыми когтями. Сказать «живи»? Нет! Ни за что! Вдруг причиню вред? А если вылечу, не будет ли Иринкино «живи» значить для остальных «умри»? Тьма запределья только и ждет случая прорваться сюда. Недавний сон был вещим: взрывы, стрельба, сумятица, люди в черном. И крылатые двойники… Мое темное я. Час назад оно чуть не увлекло меня в бездну.

Город представляется гигантской западней, Иринка — приманкой, искушением; одно неверное движение — и капкан с лязгом захлопнется. Влад-демон утащит Влада-человека в преисподнюю.

Наконец, аптека открывается. Ее владелец, рыжий, веснушчатый мужчина с ехидцей взирает на меня, будто углядев что-то смешное. Кроме нас посетителей нет. Я вижу свое отражение в стеклянных дверцах шкафа с лекарствами: волосы встрепаны, на лице болтаются разлохмаченные пластыри. Да уж, вид еще тот. Однако аптекарю следует быть тактичней.

— Порезался, — объясняю с досадой.

Иринка без сил валится в стоящее у окна кресло. Перед креслом, на овальном столике лежат медицинские журналы и рекламные буклеты. Она бездумно ворошит их.

— Бритвой? — Аптекарь улыбается до ушей. — Желаете обработать рану? Сейчас подберем что-нибудь, — и глупо хихикает, впрочем, тут же извинившись. — Не обращайте внимания, анекдот вспомнился, ну точь-в-точь про…

— На Зеленой улице взорвали пекарню. — Я едва сдерживаюсь, чтоб не нахамить придурку. — Дом полуразрушен, люди без крова остались! У нас стекла в квартире повыбивало. Я-то еще легко отделался. А у племянницы, — киваю на Иринку, — сильное потрясение. Помощь нужна ей.

— Ясно. Психический шок. — Аптекарь роется под стойкой. Взрывы ему неинтересны: он там не присутствовал. — А знаете, в прошлый вторник казнь была. Слыхали, наверно? Целителя вешали, толпи-и-ища собралась: ни чихнуть, ни… Что, не знаете? Как это? Куда ни зайди — уши прожужжат, только об этом и судачат: мэрия ж запретила казнь проводить. Но охотникам плевать на мэрию, эшафот оцепили, ряхи — во! в руках пушки, и щерятся волками, сукины дети. Зыркают, будто плеткой охаживают. Ну-ка сунься. Кто слабонервный — сразу брык! Инфаркт. Полицаи примчались: разгонять. Ага, щас — не пробиться никак, толкучка ж. Все посмотреть хотят. Ну, поорали в мегафон: расходись, мол, и укатили. А потом…

Аптекарь — самодовольный нахал, ограниченный тип, в жизни которого нет ничего примечательного, взахлеб делится сплетнями. Рад нам, как желанным гостям. Ему нужны слушатели, он стремится обрести в наших глазах вес и значимость. Возвыситься над тухлой трясиной своего бытия, забраться на кочку и квакать оттуда, раздувая горловой пузырь.

— …Болтали, последний целитель-то, ну, в стране то есть. Вздернут его — что случится? Может, игра кончится? А ничего не случилось. Неужели не знаете?

— Мы редко выходим из дома.

Аптекарь моргает в недоумении: как это? совсем-совсем не выходите? А на казнь посмотреть? Шутите? Ну ладно. Глаза у него водянистые, пустые.