В представлении соседних народов образ русов ассоциировался с различными оттенками красного цвета (вспомним, как Прокопий Кесарийский описывал внешность склавенов и антов: «Телом же и волосами… все они чуть красноватые»). Например, восточнославянское слово «рюен» или «руен» («сентябрь») почти буквально воспроизводит название острова Рюген (Руян).

Синоним «рюена» звучит не менее узнаваемо – «русый». В сербском и польском языках «руйан» и «рудый» означает «темно-красный». В раннесредневековых источниках нередко встречается словосочетание «рыжие рутены». Эти известия любопытно сравнить с исследованиями антропологов XIX в., которые говорят о том, что в Европе наиболее высокий процент «рыжих» отмечается среди русского населения Галиции – карпатских русинов. В связи с этим показательна замена Ругиланда – Рудиландом в «Истории» Павла Диакона. Византийцы обыгрывали этническое имя русов, также «окрашивая» его в красный цвет. Епископ кремонский Лиудпранд заметил, что воинов князя Игоря «греки по внешнему виду называют русиями»; в данном случае немецкий писатель имел в виду греческое слово «росиос» – «красный, рыжий»[200]. Точно так же в переводе хроники Феофана библиотекарь папы Анастасий, писавший в конце IX в., перевел греческое слово «росиа» не как «русские», а как «красные» (rubea).

Обладая столь яркой, запоминающейся внешностью, русы еще больше подчеркивали свою «красноту» искусственными средствами. Не исключено также, что они применяли какое-то вещество красного цвета в качестве боевой раскраски. Именно так можно истолковать отрывок из «Искандер-наме» Низами Гянджеви:

В Европе и Передней Азии багряный, пурпурный цвета были символом власти, силы, могущества. Русы широко использовали его для ритуального раскрашивания своей военной атрибутики. Вид их дружин представлял величественное и устрашающее зрелище. Это было не войско, а надвигающееся пламя: кроваво-красные стяги, корабли под рдеющими парусами, «червленые» щиты… Традиция навсегда связала этот «русский цвет» с названием Черного, то есть, собственно, Чермного («Красного») моря[201], которое в X в. называлось также Русским морем – опять все та же прочная связь этноса и цвета.

Воинственность русов, их чрезвычайно высокие боевые качества снискали славу у соседних народов. «Они люди рослые, видные и смелые, – пишет Ибн Русте, – они отличаются мужеством и храбростью», но «смелость их проявляется не на коне, все свои набеги и подвиги они совершают на лодках». По его словам, на войне русы проявляли редкую сплоченность, в бою были необыкновенно упорны и настойчивы, в случае победы – безжалостны: «Если какая-нибудь часть их взывает о помощи, они выступают все вместе, не расходятся и образуют сплоченную силу против своего врага, пока не одержат над ним победу… Высадившись в стране какого-нибудь народа, они не уходят, пока не истребят своих противников, не изнасилуют их жен и не обратят оставшихся в рабство». Сходным образом описывает русов Мискавейх (ум. в 1030 г.), особо выделяя их необычайную выносливость: «Эти русы – племя великое; они не знают отступления, ни один из них не повернет спины, но или убьет противника, или сам будет им убит. Обычно каждый из них несет на себе свое оружие и к себе же привязывает большую часть ремесленных орудий, как то топор, пилу, молот и другие подобные вещи; они сражаются при помощи дротика, щита, меча; они носят на себе столб для палатки и оружие, подобное кинжалу. Русы сражаются пешими…»

Но в мирное время дружины русов представляли собой скопище скорпионов и гремучих змей, норовящих ужалить друг друга, – сказывалась закоренелая привычка к разбойной жизни. «Если у кого-нибудь из них есть хоть немного денег, его брат или товарищ старается его убить или ограбить», – передает Ибн Русте. В этом обществе людоедов и насильников дело доходило до того, что «никто из них не идет удовлетворить свою нужду один, но всегда с ним идут трое его товарищей, и они охраняют друг друга; при каждом меч, потому что среди них мало безопасности и распространено вероломство». «Этот народ плохого нрава», – коротко замечает «Худуд аль-Алам».

Стоит ли после этого удивляться тому, что русы обожествляли меч? Клинок приносил добычу, он же охранял награбленное добро и саму жизнь. Меч был первое, что видел новорожденный ребенок в «русской» семье. По словам Ибн Русте, когда у кого-нибудь из русов рождался сын, отец приносил к ребенку обнаженный меч, показывал его и говорил: «Я не оставлю тебе в наследство имущества, и не будет у тебя ничего, кроме того, что ты приобретешь для себя этим мечом». Меч был не просто оружием русов, но также их моралью и правом. «Если, – продолжает Ибн Русте, – кто-нибудь возбудит тяжбу против другого, он зовет его к суду царя, и там они спорят, если царю удается решить спор, то совершается по его желанию; если тяжущиеся не приходят к соглашению по слову царя, он велит им состязаться своими мечами; чей меч окажется острее, за тем признается победа. Родственники обеих сторон выходят и становятся с оружием; соперники начинают драться мечами; кто одержит верх над своим противником, в пользу того решается спор».

Обычаи русов казались цивилизованным народам настолько дикими, что некоторые арабские писатели даже отказывались верить, что у них вообще существуют какие-либо нравственные понятия. Масуди писал о русах как о народе, «не признающем религиозных законов». Историк XIII в. Амид аль-Мекин, рассказывая о принятии князем Владимиром христианства, также заметил, что у русов «не было до этого времени религиозного закона и не веровали они ни во что». Конечно, буквальное прочтение сообщений арабских писателей неуместно. В словах о безверии русов отразилось специфическое восприятие цивилизациями, исповедовавшими монотеизм, религиозных представлений «варваров». Нечто подобное о религии аланов писал еще Аммиан Марцеллин: «У них не найдешь ни храма, ни святилища, ни даже крытой соломой ниши для алтаря. Обнаженный меч, по варварскому обычаю вонзенный в землю, становится символом Марса, и они набожно поклоняются ему как верховному владыке тех земель, по которым проходят». Меч у русов был священным предметом, на нем приносили клятвы. А веровать в меч, по понятиям поклонников Аллаха, – это то же самое, что не веровать ни во что.

Имена богов, которым в IX в. поклонялись русы, осевшие на берегах Тавриды и Днепра, не попали в источники (из документов первой половины X в. мы знаем, что международные договоры они скрепляли именами Перуна и Велеса). Ибн Русте описывает «русский» культ в следующих словах: «У них есть знахари, как бы господа для них, имеющие власть даже над царем; они приказывают народу приносить в жертву своему создателю женщин, мужчин и лошадей. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак не возможно. Взяв человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, вешает жертву на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу». В этих знахарях легко узнаются рюгенские жрецы-гадатели, чей непререкаемый авторитет среди поморских славян так удивлял Гельмольда и Саксона Грамматика. Гардизи, повторяя в основном показания Ибн Русте, вносит важный нюанс: «Есть у них знахари, власть которых распространяется и на их царей. И если знахарь возьмет мужчину или женщину, накинет им на шею петлю и повесит, пока те не погибнут, и говорит: «Это указ царя», – то никто не говорит ему ни слова и не выражает недовольства». Здесь «знахари» действуют уже от имени «русского» князя, который, по всей видимости, все-таки санкционировал отправление культа, особенно в случае принесения в жертву людей. Во время войны для человеческих жертвоприношений использовались пленники. Так, князь Бравлин, захватив Сурож, заклал на языческих алтарях местных юношей и девиц. Ритуальные убийства «девиц, мужей и жен» также происходили в занятой русами Амастриде.