И, движимый тем чувством, которое вынуждает выжившего при кораблекрушении жадно смотреть на едва не поглотивший его океан, он обернулся, вне себя от изумления и радости, и окинул большую башню Лувра долгим взглядом.

– Да, – пробормотал он. – Неужели это правда? Уж не пригрезилось ли мне? Действительно ли это я выхожу оттуда? Неужели за спиной у меня монет на сумму в двести экю золотом?[42] Да!.. Но должен ли я что-либо из этой добычи достопочтенному кюре из Сент-Эсташа?.. По совести, нет! Так как не я ограбил прево и…

Тут Бигорна так резко толкнули в спину, что он едва не свалился в заполненный водой ров.

И в то же время чей-то яростный голос прокричал:

– Прочь с дороги, болван!

И нечто, вернее некто, словно ураган, пронесся по мосту и исчез за воротами, но не так быстро, чтобы Ланселот Бигорн не успел как следует рассмотреть этого человека!

– Прево! – пробормотал он и поспешил унести ноги.

То действительно был Жан де Преси, который, констатировав исчезновение своего чека на двести золотых экю, бежал к казначею, дабы предупредить его об этом.

«Припозднился чуток!» – подумал Бигорн, улепетывая со всех ног.

Получасом позже Ланселот, забрав у старьевщика свою одежду и сохранив лишь сумку, вошел в кабачок Кривоногого Ноэля, где обнаружил Гийома Бурраска и Рике Одрио, приходивших в себя после ночных эмоций, вызванных пышной трапезой.

Бигорн подал им знак следовать за ним.

Все трое вошли в ту невзрачную комнатушку, где укрывались Буридан и братья д’Онэ.

– Мессир Буридан, – промолвил Бигорн, – я принес вам помощь в людях, – он указал на императора и короля, – и в деньгах!

Ланселот начал кучками раскладывать на столе серебряные и золотые монеты.

В то утро Людовик X был облачен в охотничий костюм. По слухам, в лесу, покрывавшем склоны Монмартра и простиравшемся от Парижа на север, от Монморанси до Нуайона, были замечены дикие кабанчики, на которых король и решил поохотиться. К слову, травлю кабана Его Величество предпочитал всем остальным видам охоты.

Королеве тоже весьма нравилось наблюдать за тем, как человек нападает на животное с рогатиной и зачастую оказывается распоротым клыками умирающей добычи.

В этом была опасность, эмоции. Маргарите нравились эти эмоции, и если случайно на охоте никто не был ранен, она возвращалась во дворец недовольной.

Итак, Людовик – в доспехах из буйволовой кожи, доходящих до ляжек кожаных сапогах и длинных, до локтей, замшевых наручах – направился в покои королевы, заранее предвкушая ту радость, которую доставит Маргарите охота. Он пересек галерею тем тяжелым, стремительным, шумным шагом, что был ему свойственен, и вошел в прилегавшую к спальне королевы комнату.

– Жанна и Бланка! – воскликнул король, увидев сестер Маргариты. – Слава Богу, праздник будет полным! Ступайте переоденьтесь, через час выезжаем; я прикажу седлать ваших парадных коней. Нас ждет охота на кабана. Я пришел предупредить королеву.

– Королева не поедет! – промолвила Жанна.

– Королева больна! – добавила Бланка.

Ошеломленный, Людовик так и застыл на месте.

– Больна? – пробормотал он.

– Этой ночью, – сказала принцесса Жанна, – Ее Величество простудилась, из-за того, что провела в молельне больше времени, чем обычно. Сейчас у нее сильный жар, и она в постели…

– Я уже собиралась послать кого-нибудь предупредить короля, – добавила Бланка.

Лицо короля исказила гримаса готового вот-вот заплакать ребенка. Он глухо выругался – сперва едва слышно, затем громче и наконец вскричал:

– И это после того, как мы послали в Нотр-Дам дюжину восковых свечей с золотой оправой, по восемьдесят ливров за штуку? Гром и молния! Тысяча чертей! До чего ж несправедливы эти святые! Так, говорите, у нее сильный жар?..

– Сир, королева только-только уснула…

– Вы разбудите ее, и тогда прописанное лекарство не возымеет должного эффекта.

– Да-да, – прошептал Людовик, покорный, словно дитя. – Я лишь взгляну на нее.

И он направился к двери, что вела в спальню Маргариты.

Принцессы встали перед ним.

– В чем дело? – выдохнул король.

– Сир, умоляем вас позволить Ее Величеству отдохнуть…

– Позвольте мне взглянуть на нее хотя бы издали…

Этот солдафон, у которого ужасные приступы гнева случались по десять раз на дню, дрожал перед сестрами королевы. Он говорил шепотом. Он ходил на цыпочках, но несмотря на все его усилия, под его высокими сапогами трещал паркет.

Жанна приоткрыла дверь, и король осторожно заглянул внутрь – в глазах его стояла неимоверная боль.

В глубине спальни, в своей постели, лежала Маргарита и, казалось, спала.

– Как она бледна! – пробормотал король.

– Это добрый знак, сир, – заметила Бланка. – Это означает, что лихорадка отступает. Через несколько дней, судя по всему, Ее Величество будет вне опасности…

– И тем не менее я хотел бы войти, – вздохнул король и попытался толкнуть дверь.

Но дверь подпирала изящная ручка Жанны, и король, которому не стоило бы никакого труда преодолеть это препятствие, отступил с новым вздохом. В то же время Бланка легонько подтолкнула его к оратории.

– Ступайте, сир, ступайте… Позвольте нам заняться этим…

– Но однако же…

– Вы хотите, чтобы жар вернулся? Если королева увидит или же услышит вас, это вполне может случиться… она так вас любит!..

– Да, она меня любит, – растроганно промолвил король, позволив вытолкнуть себя в молельню.

Дверь за ним закрылась.

Людовик несколько минут стоял, прислушиваясь, то порываясь войти, то вновь отступая.

Наконец, на цыпочках, трогательный в своем наивном повиновении, он удалился, бормоча себе под нос:

– Отдыхай, дорогая Маргарита, отдыхай! Я же позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждалась!

Отойдя достаточно далеко для того, чтобы не быть услышанным, Людовик вновь перешел на свой стремительный шаг, темп которого лишь нарастал, как и бушевавший в короле гнев. Его Величество поспешно вошел в просторный зал, до отказу забитый приглашенными на охоту сеньорами.