– Король! – громовым голосом прокричал стоявший у дверей герольд.

Все головы склонились, воцарилась тишина.

– Господа, – сказал король, – охота отменяется!

И тотчас же, дрогнувшим голосом, добавил:

– Королева больна. У нее сильнейший жар.

При этих словах толпа этих суровых статных мужчин загудела подобно улею. С каждой секундой гул разрастался и наконец вылился в стенания, мольбы, проклятия.

– Это чей-то сглаз!

– Во всем виноваты эти проклятые евреи!

– Готов пожертвовать свою цепь и золотые шпоры шевалье Ордену всемогущего испанского святого Иакова Компостельского, дабы лихорадка отошла!

– Обязуюсь босоногим отправиться в Сен-Жермен-де-Пре и трое суток соблюдать абстиненцию!

– Собственноручно удавлю любого еврея, который попадется мне сегодня под руку!

– Сейчас же отправлю в Нотр-Дам три самые лучшие свечи!

Эти возгласы перемежались с проклятиями и мольбами, причем каждый из присутствующих вспоминал своего любимого святого, умоляя того даровать королеве выздоровление. Взрыв этой боли успокоил короля, который награждал любезными улыбками наиболее усердных на подношения и особенно отмечал ругательства.

Затем он удалился со словами:

– Если этого окажется недостаточно, проведем большую искупительную мессу.

В зале Совета Людовика ожидали несколько высокопоставленных сеньоров, которых король отослал со словами:

– Господа, Тайный совет!

Это означало, что остаться должны были лишь первый министр Ангерран де Мариньи и дядя короля, граф де Валуа. Обычно на Тайном Совете присутствовали также два брата короля: Карл, граф де Ла Марш, муж Бланки, и Генрих, граф де Пуатье, муж Жанны. Но в данный момент они находились в своих землях, пытаясь собрать налоги, что в то время представлялось операцией гораздо более затруднительной, нежели в наши дни.

– Мои добрые друзья, – промолвил Людовик, заняв свое место, – верные защитники моего трона, вы знаете, какое нас постигло несчастье. Королева больна; принцессы говорят, что у нее сильнейший жар. Таким образом Небеса высказывают свое недовольство нами, – добавил король, ударив кулаком по столу, за которым сидел. – Но мы исполним свой долг до конца. В момент этой более ужасной, чем война с Фландрией или Бургундией, катастрофы я взываю к вам, мои добрые советники. Что будем делать?

– Сир, – сказал Валуа, – полагаю, большой искупительной мессы, как о том и заявили Ваше Величество…

– Да-да, конечно! И мы принесем необходимые обеты. Но, – воскликнул вдруг король, ударяя себя по лбу, – как знать: не провинились ли мы в чем-то перед Богом, и теперь Господь наказывает нас за эти прегрешения, ударяя по дорогим нам людям. Эта колдунья – может, ее уже следовало сжечь?

Людовик вскочил на ноги и принялся беспокойно расхаживать по залу.

Валуа побледнел. Мариньи задрожал, несмотря на всю его уверенность в том, что Миртиль, коей покровительствует сама королева, ничто не угрожает.

– Мариньи, – произнес король, – я поручал вам инициировать процесс. Он уже закончен?

– Да, сир, – отвечал Мариньи. – Колдунья была приговорена к казни.

Мариньи лгал, но то был единственный способ успокоить короля и, возможно, отвести его мысли от этой ужасной темы. И действительно, на лице Людовика отразилось удовлетворение.

– Валуа, – продолжал он, – я назначил вас комендантом Тампля. Что делает сейчас эта колдунья? Что говорит? Не могла ли она и из темницы навести на королеву порчу?

Валуа вздрогнул, но отвечал спокойным голосом:

– Сир, за узницей ведется круглосуточное наблюдение. Я лично допрашивал ее несколько раз и могу заверить Ваше Величество, что к занятиям этим адским промыслом ей уже никогда не вернуться.

Валуа лгал, как солгал Мариньи. Двое мужчин обменялись косыми взглядами. В каждом из них в этот момент ненависть едва не возобладала над любовью. Валуа прикусил губу, чтобы не закричать:

«Сир, процесс даже не начинался!»

А Мариньи отдал бы все свое состояние за возможность сразить противника, воскликнув:

«Сир, колдуньи давно уже нет в Тампле!»

Успокоенный этими приятными вестями, Людовик вновь опустился в кресло.

– Раз уж колдунья приговорена, – сказал он, – казнь следует ускорить. Пусть она пройдет со всеми формальностями и состоится на Гревской площади, дабы лицезреть ее смогло как можно больше народа. Кроме того, чтобы успокоиться совершенно, вечером, Валуа, я сам приеду в Тампль и поговорю с этой девушкой.

Валуа от изумления даже не нашелся, что и ответить.

Король уже встал. Будучи человеком крайне непостоянным в мыслях и настроении, Людовик быстро переходил от тревог к радостям; вот и сейчас он уже бежал к королеве, чтобы сообщить о решениях, принятых на государственном совете во имя ее выздоровления. Валуа и Мариньи какое-то время молча смотрели друг на друга. Возможно, еще немного – и общая опасность их бы сблизила. Мариньи думал:

«Вечером король узнает, что Миртиль больше нет в Тампле. Если он прикажет арестовать Валуа, не дав тому времени оправдаться… Да, возможно, это выход! Что ж, нужно сделать, чтобы так все и случилось, чтобы вечером Валуа арестовали за пособничество колдунье!»

Валуа же говорил себе:

«Да, я буду жестоко страдать, смотря, как умирает эта девушка… Но раз уж только это может меня спасти, она должна умереть. Вечером король должен обнаружить ее в камере. К тому времени мне нужно во чтобы то ни стало ее найти».

Мариньи, как и король, направился к покоям королевы. Валуа, как и всегда, выехал из Лувра в сопровождении внушительного вооруженного эскорта и вернулся в свой особняк, расположенный на Большой улице Святой Екатерины, рядом с Сент-Антуанским воротами. Этот особняк, как и большинство принадлежавших сеньорам домов того времени, представлял собой скорее крепость, способную, при необходимости, выдержать осаду. Граф держал в нем значительное количество дворян и солдат. Как и Лувр, владение это было окружено рвом, над различными его строениями высились зубчатые стены, на которых несли вахту лучники.

Не успев войти в дом, граф приказал разыскать Симона Маленгра. Тот объявился, едва прозвучало его имя, – где бы Валуа ни находился, он в любое время суток мог быть уверен, что обнаружит Маленгра под рукой.

Симон Маленгр исполнял в особняке графа функции главного управляющего. Его ненавидела и боялась вся челядь, его презирали жандармы, но ни ненависть, ни презрение не мешали ему продолжать с коварным упорством воплощать в жизнь свой план, который заключался в обогащении любыми способами, и даже, как это было видно из его разговора с Бигорном, в ущерб хозяину.

– Симон, – сказал Валуа, – речь идет о деле исключительной важности; возможно, на кону мое положение при дворе и даже жизнь.