— Мне сказывали вчера, вроде наших отроков ограбили? — спросил он у младшего воеводы Яна Усмаря.

Тот встал и снял шапку, комкая её в огромных руках кожемяки, стал сбивчиво рассказывать, как вчера пошли вои под вечер в порт, а на них такая шайка напала, что они справиться не смогли. Бандиты их побили и мечи отобрали!

— Что?! — сразу закричали несколько воевод. — Мечи?

— За потерю меча — предать смерти, — сказал бесстрастно Сухман. — Как же это воинов с мечами подонки побили?

— Стаей налетели! Наши и опомниться не успели!

— Пьяны были, — припечатал, глядя вдаль на море, Сухман.

— Так, что ли? — спросил Илья.

— Так, — потупился Усмарь.

— К чему приговариваем? — спросил Илья воевод.

— Ежели сейчас простить, они пить пустятся! Так недолго и до того, что побегут из дружины, как ромеи, — сказал Бермята.

— Смерти предать, чтобы другим неповадно было!

— Эдак мы всех перебьём, — подал было голос Усмарь.

— Что! — повысил голос Илья. — А ты что думаешь, без наказания остаться? Ты воевода! Твоя голова на плахе — первая!

— Молодые ребята, небывальцы! — гундосил Усмарь. — И так в покаянии...

— Смерти! — сказал Сухман. — Сказано: лучше руки или ноги лишиться, чем всему телу болезнью погибнуть. Гнилое — бестрепетно отсекай!

— Они не гнилые! — подал голос священник. — Они — дураки! Не ведали, в какую геенну разврата попали! Город-то больно гнил!

— Пойдут в бой без доспехов. С голыми руками! — сказал Илья. — Добудут оружие — пущай дальше служат и вина их прощена! Погибнут — видно, так Бог судил.

— И ты безоружен первый пойдёшь! — сказал Сухман Усмарю.

— Я знаю! — не то с облегчением, не то с печалью вздохнул Усмарь, нахлобучивая шапку и кланяясь неловко воеводам. — Спасибо за науку.

— Не на чем!— холодно отозвался Илья.

— Ему — что оружно, что безоружно! — улыбнулся вслед уходившему к дружине Усмарю воевода Бермята. — Здоров преужасно. Пожалуй, не слабже тебя, Илья Иваныч, будет.

— Сильнее, — сказал Илья. — Он моложе меня, не изранен... Сильнее.

— Как он о прошлом годе быка-то заломал!

Большая орда печенегов прорвалась на Лыбедь-реку под стены киевские. Вели себя чинно — не грабили, не жгли. Шли ратиться по законам войны. Стали друг против друга ополчившиеся рати. А воевать, видно, ни тем ни другим не хотелось... Не было в воях ненависти. Потому стали задираться. Но и это не подействовало. Тогда порешили вызвать поединщиков. Владимир-князь сразу согласился. Потому что рать, им выставленная, только с виду была сильна, а на самом деле — не вои, а горожане ополчившиеся. Всё войско — на границе. Нежданно печенеги прорвались. И по сю пору неведомо, откуда эта орда подошла. Скорее всего, шла с византийской службы либо войны с Царьграда и явилась не с востока, откуда её ждали, а с запада. Князь и тянул время, переговоры вёл, ждал, пока рать боевая от границы подойдёт. Смотрел князь на печенегов — сильных, в боях закалённых, видел и своих ополченцев. Ребят хороших, ладных да молодых, но плохо обученных воевать, а строя боевого и вовсе не знавших. Опять пошли переговоры. Наконец решили поутру поединщиков выслать. От печенегов выезжал здоровенный черноусый, вислоусый детина. Сказывали, коня своего на плечах носил. Стали такого в княжеском войске искать — нету!

— Эх, — сколько раз князь сетовал, — нет Ильи Муромца! Он бы не сплошал!

Из рядов ополченцев пришёл к нему старшина кожемяк, что кожи артельно мяли.

— У меня, — говорит, — дома сын остался. Пожалуй, задавит печенега.

Тогда и привели Усмаря. Князь, глядя на молодого и невысокого парня, не поверил в его силу.

— Печенег-то чуть не вдвое тебя толще да больше!

— А я его носить на себе не собираюсь, — неуклюже, но с гордостью ответил парень.

— Чем докажешь силу свою?

— Быка мимо меня пустите.

И когда погнали быка, он как-то изловчился и громадными своими руками кожемяки схватил быка за бок и вырвал огромный кусок шкуры толщиной в палец. Быка добили и зажарили, наелись; на трапезе и решили, что парень, пожалуй, неплох. Владимиру было всё равно, каков парень. Ему нужно было время, пока спешащая от границы конная дружина не подошла. Но столь скорого исхода поединка он не ожидал.

Усмарь Ян, так звали парня, вышел к печенегу неоружно и тем привёл его в замешательство. Печенег растерянно слёз с коня, отстегнул меч.

Печенеги плевались и ругались, скаля зубы, принимая то, что отрок вышел ратиться с голыми руками, за оскорбление.

Растопырив огромные руки, печенег пошёл на Усмаря. И киевские бойцы кулачные увидели, что биться на кулаках он не умеет. Он схватил Усмаря за плечи и попытался сдавить. Но это самое крепкое место в человеке, и тут хороший боец устоять может.

Усмарь же, упёршись лбом в подбородок печенега, сдавил его в поясе и лишил дыхания. А когда тот расслабил объятие, грохнул его о землю. Грузный печенег потерял сознание. Печенеги решили, что он мёртв! Так же подумали и киевляне, бестолково кинувшись в бой. Печенеги боя не приняли и отошли.

Они бы опомнились и вернулись, если бы не подоспела конная дружина из пограничья и если бы печенеги воевать собирались! Пройдя невозбранно через киевские земли, они скрылись в левобережных степях.

— Дома-то у нас всё по-другому! — сказал Муромцу Сухман Одихмантьевич.

— Хоть и нет того богачества, а нет и той нищеты! — согласился Илья, тоже считавший домом родным Киев. — Мнилось нам — в державу праведную едем, ан нет таковой державы в миру сем...

Воеводы примолкли. Осветилась вечерним солнцем розоватая гора Святой Софии. Белым облаком лежал за стенами самый большой город мира — Константинополь. Отсюда он казался белым монолитом, кое-где украшенный садами и виноградниками. А спустись в город — и увидишь нагромождение каменных домов, где соседствуют дворцы и трущобы. Беломраморные колонны, наследие античности, — и серые глыбы подземелий, где содержались рабы. Противными голосами кричали в садах имперских чиновников и аристократов павлины, лаяли и завывали бродячие псы, орали ослы. Разносчики предлагали воду, дрова, зерно, рыбу...

— Шумно как, — сказал Бермята. — Уж на что Киев город большой, а тамо покойнее...

— Чужое нам всё здесь, — сказал Илья. — Потому и беспокойно.

Шум городской и суета, заботы дневные отвлекали его от тех голосов, что теперь постоянно звучали в его сознании, точно там шла непрерывная церковная служба. И он хотел её слушать, он хотел туда — в тишь, в глубину души своей. И припомнился ему погреб, прохладный и тёмный, где сидел он в заточении и был много свободнее, чем сейчас в миру, в хлопотах по войску, в заботах о провианте, оружии, жалованье, в бессмысленной и безрезультатной суете...